Мы ехали по холмистой местности, поросшей лесом. Порой я видел у дороги заброшенные земляные бункеры, сторожевые посты против партизан. Три года подряд они были очень нужны, может, еще вчера. Но сегодня они стали прошлым. И все больше машин, орудий, сброшенных с настила, расстрелянных, взорванных, а порой вполне исправных. Я увидел даже черный «мерседес» с брезентовым верхом. На лаке — ни единой царапинки. Вероятно, у начальства кончилось горючее. Кротке, надо думать, с превеликим удовольствием наложил бы лапу на осиротелый предмет роскоши. Но не мог себе это позволить. Кротке намерен вернуться в рейх на чужих колесах. Один раз дорога вела через узкую речку. Мост рухнул в воду. Из немногих деревень и дворов, которые попадались мне по дороге, все сплошь были сожжены до основания. Лишь обгорелые печи высились как саркофаги. Некоторые пожарища еще дымились. Дымилось и поле горелой ржи, которое я увидел. Колонна шла без остановок. Кротке гнал как одержимый. Он вполне полагался на тяжелые моторы «тридцатьчетверок».
Когда наш фургон еще раз подпрыгнул на выбоине, распахнулись дверцы шкафа. Из него шлепнулись на пол несколько туго набитых мешочков. Шофер в свое зеркальце тоже это увидел. Я дал ему знак: без паники, я все приведу в порядок. Он хмуро кивнул. Весь шкаф был доверху заполнен такими набитыми мешочками, а на нижней полке между ними торчали горлышки бутылок. Полицай, когда вынимал бутыль, потом запер дверцы, но забыл наложить железную скобу. На мешочках висели бирки с надписями: мука гороховая, фасоль, рис, сахар, соль, пищевой жир в банках, хлеб. Когда я поднимал с пола и снова укладывал выпавшие мешочки, я обнаружил один, который не был туго набит и в который что-то было завернуто. Я потрогал завернутое и нащупал деревянное ложе и ствол автомата. И три тяжелых, стало быть полных, диска. А ну, девочка, что ты мне присоветуешь? Сделать? Не сделать? Шофер этого увидеть не может. Я стою за распахнутой дверцей. Сделай, отвечает спящая девушка. Сделай, если ты мало-мальски надежно можешь его перепрятать. Подняв с пола последний выпавший мешок, я обнаружил мало-мальски надежный тайник. Между ножками колоды для мяса лежал ворох пустых мешков. Под ними и можно было мало-мальски надежно спрятать мою находку. А если они его все-таки обнаружат? Знать ничего не знаю. Спросите лучше у покойников. Уж кто-нибудь окажется в курсе. Я понял тебя, Люба: теперь нельзя следить за шофером. Если он заметит, что я за ним слежу, у него возникнут подозрения. Подумает, что я как-то словчил. Он насквозь пропитан недоверием. Может, он видел, как мы снимали наручники. Про зеркальце заднего вида мы в ту минуту начисто забыли. И слава богу, что забыли. Не то мы никогда не посмели бы это сделать. Я делаю вид, будто дверца у меня никак не закрывается. Я жду, когда очередная выбоина в бревенчатом настиле отвлечет его внимание. Готово, отвлекла. Теперь под колодой у нас есть кой-какой запас на черный день.
Немного погодя — я по-прежнему занимал свой пост — шофер круто взял влево, развернулся и через несколько метров затормозил. При этом «великий мыслитель» свалился с топчана. Мне почудилось, будто как раз перед этим я слышал орудийную пальбу. Теперь я отчетливо услышал еще один выстрел. Похоже, стреляли из базуки. С правой стороны. И с очень небольшого расстояния. И вдобавок — пулеметный огонь. Короткими очередями. Командир следующего за нами танка нырнул в башню. Из люка выставили знамя. Со свастикой. Здоровенное, с простыню. С развевающимся знаменем танк рванул вперед. Из простреленного котла полевой кухни струйкой бежала вода. «Великий мыслитель» сидел перед топчаном как одураченная лягушка. Он повсюду искал свои очки. А очки сидели у него на носу. Угодил рукой в брюхо свиной туши, которая лежала под топчаном. Судорожно отдернул руку. Втянув голову в плечи, словно от холода, Люба забилась в угол. На меня она не глядела. А когда все-таки глянула, у нее был совершенно чужой взгляд. Девочка, да пока ты спала, я кое-что припас для нас обоих на черный день. Она меня не поняла. Ее очень донимала боль. Должно быть, мучительная. Уже теперь-то тебе нечего бояться, слышишь! Она не слышала. Она прикусила губу. Ее глаза сверкали ненавистью.