Тот, кто думает, что думал как лучше, просто его не так поняли, пусть задаст себе вопрос, а точно ли он хотел как лучше. Гитта Хельригель задумывается. И вторично приходит к выводу, что хотела как лучше и более искренне просто хотеть не могла. Один бог знает, сколько неудобств он еще причинит себе и другим из-за своей растревоженной, доброй души. Лично я, думает Гитта, не желаю больше в этом участвовать. Она ему не звонит. Да и с какой стати? Сейчас все его мысли и чувства заняты Любой. Не умершей, живой. И своим поздно обретенным сыном. Значит, она здесь сбоку припека. Значит, она как раз и выступает в роли выбывшей. Мертвый предмет. Неодушевленный предмет. Тогда уж разумнее позвонить Коле. Неодушевленные предметы никому не звонят. Они разве что могут потрепать жесткие бронзовые волосы маленького охотника. Но у мальчугана тоже неподходящее настроение и он не намерен одаривать людей мыслями.
Анна Ивановна звонит еще раз. У нее потрясающая новость. Оказывается, Кондратьев переговорил с Андреем, открыл ему, что на похоронах Андрей лицом к лицу встретится со своим родным отцом… Ну и?.. Ах, какое взволнованное «ну и…». Она, Гитта, может быть совершенно спокойна. Андрей ни капли не удивился. Разве что удивился тому, как его дядя сумел выдавить из себя подобное признание. Лично он, Андрей, давно уже знает об этом от матери. Знает он и об ее желании, чтобы этот немец еще раз был рядом, когда ее будут опускать в могилу. Когда в последнем, великом молчании все еще раз мысленно обратятся к ней. Но Андрей встретится с этим немцем без всяких ненужных эмоций. Хотя и зная всю правду. Настоящим отцом для него всегда был и остается Гаврюшин. Он носит его фамилию, к нему он испытывает сыновние чувства. Такой человек, как Гаврюшин, вполне это заслужил. И в этом заключается более высокая, лучшая правда. Для всех. В том числе и для этого немца… Скажите, Гитта, кто должен сообщить ему об этом, подготовить его? Ну кто же, как не вы?..
Вот после этого Гитта и позвонила в гостиницу своему бывшему мужу. Не без определенно неопределенного противоречивого удовлетворения. Она слышала гудки. Но никто не снял трубку. Ясное дело, никого. Наверно, чуть-чуть приведя себя в порядок, он тронулся в путь. Москва! Любин город! И только потом все остальное. И никакая Гитта для него в этом городе попросту не существует. Она попросила дежурную по этажу принять телефонограмму. Чтоб он позвонил по такому-то номеру. По ее номеру, он ведь знает ее номер. И давно уже мог бы позвонить сам. Дело срочное. Очень, чрезвычайно срочное.
Хельригель позвонил только ближе к вечеру. Она была очень сердита, что ей пришлось столько времени ждать звонка. А позвонив наконец, он спросил, какие это у нее чрезвычайно срочные дела, причем таким тоном, словно им вообще не о чем больше разговаривать. Как будто она всего-навсего хотела загладить свое злое недоверие. Как будто он хотел сказать: знала бы ты, с каким доверием встретила меня ее невестка… Гитта собиралась пригласить его к себе. Но своим тоном он заставил ее отказаться от приглашения. И она ограничилась коротким изложением чрезвычайно срочного дела. В предельно короткой — из-за досады — форме. Он не посмел усомниться в содержании ее слов. Она только услышала, как он тяжело дышит в трубку. Если человек, услышав какую-то новость, тяжело дышит в трубку, значит, он совершенно уверен в том, что все сказанное — чистая правда. Более того, он дает понять, что это его личное дело. А передатчик новостей, столкнувшись с такой безмолвной реакцией, избавляет получателя от вопросов о самочувствии и слов утешения. Негоже наслаждаться тяжелым дыханием человека, которому без околичностей сообщили то, что ему положено знать. Надо сообщить и уйти. Уйти из мыслей, уйти со связи. Положить трубку. И Гитта положила трубку. А не сомневаться, правильно ли она поступила. Гитта давно привыкла, она на этом собаку съела.
Вечером Хельригель пошел в ресторан. Со своего места он видел освещенный Кремль. Изогнутые зубцы, позолоченные купола, плоский зеленый свод со знаменем. В луче прожектора плясали редкие снежинки. За стол к нему сели трое мужчин, тоже не очень веселого вида. Они сказали, что постараются не помешать его размышлениям. Они просто хотят молча помянуть друга одного из их друзей. Мир велик и обширен. Счастью и горю в нем нет конца и края. И применительно к этому вообще не играет роли, если троим или четверым порой взгрустнется. В этот грустный вечер четверо невеселых мужчин молча осушили четыре бутылки белого. После чего у Бенно стало легче и спокойнее на сердце. Вдобавок, он был совершенно уверен, что Люба не станет его ругать за этот вечер и это общество. Он только хотел бы, чтобы один из этих трех незнакомцев оказался Андреем. А сам он — тем другом, которого поминали. Дети — это волшебный плод любви. И дети — ее удушители. Невинность не защитит от удушающих объятий того, кто еще невиннее. Дежурная презентовала ему бутылку минеральной воды.