На другое утро тьма и свет затеяли игру в кошки-мышки. Небесные бури ненадолго проводили светлые борозды в пелене облаков. И холодный низовой ветер подхватывал их, обращая сердитую снежную круговерть в блестящий хаотический вихрь. Стремился обнажить небо и землю, когда свет внезапно угасал. Размышлять и быть в ладах с природой… Хельригель завтракал. Чай, яичница-глазунья, масло, хлеб. И вдобавок возможность собственными глазами наблюдать погоду через стеклянную стену буфета. Хельригель завтракал и думал, — размышлять и быть в ладах с природой, — и все глядел, все глядел на погоду. А Люба уже не знает, какая сегодня погода. И какая будет завтра. И вообще никогда не узнает. А тогда был жаркий день. Примерно в это время, от восьми до девяти мы еще были в той лощине. И она лежала связанная по рукам и ногам в санитарной перевозке. А я пошел с котелком за водой. Пошел за водой, а набрел на хорошие мысли. Какие же это были хорошие мысли? А вот: нынешний день вытеснит день вчерашний. Я запустил в кусты камнем. С кулак величиной. Камень ударился о колесо. Камень сказал ей: здесь есть человек, который хочет тебя выручить. День вчерашний вытеснит день нынешний. А смерть не сговорчива. Ее нельзя задержать. Зато день задержать можно — против смерти. Сегодня последний Любин день на этой земле. Я хочу задержать его.
Мысли Хельригеля в этот день за завтраком тоже затеяли игру, как свет и тьма. Размышлять и быть в ладах с природой. Что такое природа? И что такое мышление? Разве человек всякий раз начинает размышлять с самого начала? Нельзя всякий раз начинать сначала. Для мыслей не существует нолевой отметки. Для этого человек слишком стар. Еще в материнском чреве слишком стар. Всякий раз сначала — возможно. Человек должен начинать сначала. Может, кто и думает, что не должен, но так способен думать только ноль. Дешевый у них завтрак. Рубль двадцать. Примерно четыре марки в пересчете. Не так уж и мало… У Гитты я, во всяком случае, не возьму ни копейки. Она вполне могла говорить со мной другим тоном. А к тому же мальчик прав. Да, да, он прав. Коль скоро отцовство не есть вопрос алиментов, оно становится вопросом воспитания. Научить ребенка прямой походке. Вместе с матерью. Но как она втолковала мне, что Андрей сознает себя Гаврюшиным? Изнутри и снаружи сознает себя сыном настоящего своего отца? Как она втолковала мне? Как будто я не согласился бы платить алименты! Втолковала же. Раньше все считалось по-другому. Три дня назад я прочел в телеграмме: «Мы с Любой были очень дружны. Твой тон мог бы оскорбить Любу». Не поминать, черт возьми. А кто у нас легок на помине?.. Немного спустя — Хельригель продолжал беседу с самим собой касательно свойств человеческой натуры — легкая на помине возникла перед ним. И — задним числом — пожелала приятного аппетита. И без приглашения только что посланная к черту Гитта Хельригель села к нему за стол. И сказала, что со вчерашнего обеда ничего не ела. Не могла проглотить ни кусочка. Хельригель, хотя и потревоженный в стройной системе своих рассуждений, решил все-таки держаться прежней установки. И сказал: «Голодный черт ест за двоих». Порекомендовал чай и печенье. А когда вернулся от буфета к столу с чаем и с тарелочкой печенья, Гитта тоже успела подхватить установленную связь с чертовщиной. И сказала по-русски: «Муж и жена — одна сатана». Скажи она то же самое по-немецки, эта великая мудрость до него, вероятно, вообще бы не дошла. А так хоть не совсем, но все-таки дошла. У Гитты был утомленный, невыспавшийся вид. У него, надо полагать, тоже. Вчера вечером, сказала Гитта между двумя кусочками печенья, вчера вечером, почти сразу после его звонка, к ней пришел в гости один молодой человек. Она давно с ним знакома. В известном смысле…
— А мне какое дело?
— Тебе что, уже нет дела до Андрея?
— Андрея? Андрей приходил к тебе вчера вечером?
— Ну, не совсем ко мне. Ему сказали, что он застанет тебя. Анна Ивановна ему так сказала. Она, надо полагать, была уверена, что он застанет тебя у меня. Получилось разочарование. Вот так.
Хельригель снова начал тяжело дышать. Глядел за окно в снежную круговерть, слышал, как Люба что-то говорит. Первое слово, которое он от нее услышал: «Идиот», — вот что она ему сказала. В той лощине. В девятом часу. И в голосе у Гитты звучали интонации, которые использовали этого «идиота» как твердый фундамент. Короче, он тяжело дышал.
— Андрей не стал у меня задерживаться. Я едва уговорила его присесть. Он хотел предложить нам транспорт. Чтоб мы ехали в одном автобусе вместе с самыми близкими. В этом же автобусе будет доставлен на кладбище гроб. Здесь есть такие спецавтобусы. А кладбище расположено за чертой города. Мы должны встретиться перед институтом, где преподавала его мать. Точно в половине второго. Там будет сперва гражданская панихида. Я знаю, где этот институт. Я могла бы отвезти тебя туда. У меня в распоряжении служебная машина. А на кладбище ты возьмешь и мои цветы.
— Я — твои цветы? Ты же сама сказала, что он предложил отвезти нас обоих.
— НАС больше нет на свете.
— Не говори ерунды, мы же не умерли.
— У Кондратьевых высоко развито чувство семьи. Они хотят, чтобы МЫ присутствовали. Как будто МЫ еще существуем. Хотя бы один раз, в порядке исключения. На этот единственный час. Один раз — ради Андрея. Чтобы у него не возникла мысль, будто этот немец по-прежнему считает себя возлюбленным его матери. Теперь ты понял? Но не следует с помощью этого МЫ лгать перед лицом мертвой. НАС больше нет на свете. Вот и вчера ты не пришел ко мне, потому что НАС больше нет. Это было вполне последовательно с твоей стороны. Пусть так оно и останется. С моей стороны тоже. Вот почему МЫ не должны показываться вдвоем. На этом месте. В этот час. Перед лицом смерти всегда наступает час истины. Она была тебе ближе, чем когда-нибудь могла стать я. Вот почему ты один вместе с самыми близкими родственниками поедешь на кладбище и возьмешь мои цветы. Все равно горевать каждый будет поодиночке.
Размышлять и быть в ладах с природой. Плохо, когда речь идет о человеческой природе. У человека природа очень своеобразная. Вот ты, например, бежишь попить воды. А я не ходил попить, когда речь шла о человеческой природе, моей и ее. Я взял котелок и пошел за водой. И набрел на хорошие мысли. А вчера дежурная по этажу подарила мне бутылку минеральной воды. Я выпил ее, но ни на какие мысли не набрел. Впрочем, и это было хорошо. А было ли?
— Гитта, а если бы я попросил тебя, чтобы в последний раз мы с тобой были МЫ. На этом месте, в этот час. Всегда есть нечто более высокое, чем МЫ с тобой. Например, жизнь или, например, Андрей. Ведь и Андрей явился на свет из НАС, которых больше нет на свете, давным-давно уже нет. А он есть, он живет и говорит. Я хочу подняться над случайностью, которая именует себя судьбой. Он ведь не потребует от нас свидетельства о браке. Я прошу тебя, едем со мной.
— От тебя действительно никто ничего не потребует. У тебя есть твоя легенда и есть твой живой свидетель, красивый парень, замечу в скобках, как женщина и как постороннее лицо. Да и кто я такая в глазах близких родственников, как не постороннее лицо? Что я могу предъявить? Люба и не думала вводить меня в круг своей семьи. А ты принадлежал к этой семье с самого начала. Ты никогда не был для них посторонним. Ты просто был в длительном отлучке. Приняв это МЫ, я бы тоже вошла в круг семьи. МЫ стало бы моим алиби, которое именуется судьбой. Или, говоря твоими словами, чем-то более высоким в их глазах. В данной ситуации ты можешь ставить свою печаль выше, чем этот день и этот час. Ты можешь даже получать удовольствие от своей печали. Этому тебя выучила Люба. Случай судил тебе нечто высокое. Можешь спокойно назвать его судьбой. Только моя доля в этом высоком чересчур ничтожна. Так я воспринимала ее с самого начала. Только не до конца сознавала. Хотя нет, инстинктивно сознавала. Не то я не сбежала бы от тебя. Люба как-то раз меня спросила, не случайно ли мы разошлись с тобой, иначе говоря, сдуру. Но с прошлой ночи я знаю, что это было необходимо.
— Ты провела черную ночь. Черную от черных мыслей. И за эту ночь ты продумала, что будешь чувствовать утром. Изгнание дьявола. Нам с тобой не пристало заранее обдумывать, что мы с тобой будем чувствовать. Потому что, если заранее прикидывать, получается все наоборот. Только от настоящих чувств возникают настоящие мысли. Неужели ты и впрямь чувствуешь себя такой униженной? Неужели ты вообще не можешь больше, как ты это называешь, получать от себя удовольствие, как я это называю: прикоснуться к себе в нашей ситуации, в этот день.
— Ты ведь знаешь, я смотрю на общество, в котором мы живем, с научной точки зрения. Так меня воспитали, так меня выучили. Я объективизирую, понимаешь? При этом уже и к самому себе прикасаешься, как к чему-то чужому. Твердую поступь я переняла у своей матери, своих учителей, своих товарищей, своей партии. И если судить объективно, я не причисляла тебя больше к нашей партии с тех пор, как ты отказался учиться, учиться в Любином городе. Вот тогда, через наше большое МЫ прошла первая трещина. И еще одно я увидела объективно и подтвердила свой вывод нынче ночью: у меня одежда иного размера, чем та, в которую одевала людей война. Люба рассердилась на эти мои слова. Но тем не менее в глазах ее родственников я остаюсь человеком на размер меньше. Маленькая, добропорядочная немочка, которая выболтала множество вещей, не подходящих ей по размеру. Килька, плотвичка рядом с тобой, с китом среди китов еще более крупных. Вдобавок эта килька даже малька ни одного не сумела вывести. Такова ситуация, если судить с объективной точки зрения. И если я изо всех сил принуждаю себя — чем, собственно, и занималась всю ночь — оценить положение субъективно, мне следовало бы запеть такую песенку: «Мне бы лучше всего забавляться с китом… Но зато никогда и нигде Новак не оставит в беде». А мой Новак — это же я сама. И еще: выше головы не прыгнешь. Вот каково положение на сегодняшний день с диалектической точки зрения. Несложное и безнадежное там, где дело касается НАС. Через несколько недель я снимаюсь с якоря. Потом примерно полгода в Берлине. Потом еще куда-нибудь. Опять за границу. Если по-старому не склеивается, расстояния остаются последним средством связи. Мне не хотелось бы окончательно потерять тебя из виду…