— Рутютю! Уанька рутютю!
Потом палку на палец поставил, как фокусник, и стал считать:
— Калечина, малечина, сколько часов до вечера — раз, два, три, четыре…
Палка упала.
Очень Мишке понравился его тезка, Мишка Ерзунов. Худенький такой, желтый, а глаза, как у мыши.
Его койка рядом с койкою Мишки Волдыря.
— Как у тебя, мамка есть? — спрашивает его Ерзунов.
— Нет.
— А тятька?
— Тоже нет.
— Вот и у меня нет. Только у меня не умерли они, а потерялись.
— Как потерялись?
— Не знаю я, где они живут. Я маленький еще был, отец и мать на железной дороге служили. Пришла раз мать, говорит — идем в Совет, и повела меня в Московский Совет; ей еще там какую-то бумажку дали. А на другой день снова сказала — в Совет, а привела меня вовсе в приют.
Адрес у меня был, как домой пройти, только ребята его зажигательным стеклом сожгли. Я помнил, как до площади дойти, а там, каким трамваем ехать, забыл. Маленький я еще был тогда.
— А мать с отцом помнишь?
— Не очень помню. Мне тогда только шесть лет было. Потом меня в другой дом перевели, потом в третий — должно, мою фамилию спутали, они меня найти не смогли.
Мишка Волдырь стал засыпать. Сквозь сон он уже слышал, как Ерзунова мать и отец, уходя на работу, запирали в комнате, как ему было скучно, и как он плакал. А один раз не стерпел, стал колотить ногами в дверь и вышиб дощечку; но вылезть в дыру побоялся, приладил, как мог дощечку на место и стал ждать мамку.
Мишка Волдырь разметал руки, заснул и стал посвистывать носом.
Утром, вместо занятий, было собрание; на собрании руководитель сказал, что Моно дало разрешение вывезти дом на лето на Кавказ.
Двинутся через неделю.
VII. Сборы в дорогу
Был ли из вас, ребята, кто на Кавказе? Собирался ли кто в дорогу, — в далекий путь? Сколачивал сундучки? Зашивал тюки с бельем? Жестянки, кастрюли, бидоны — кто паковал в мешки? Кому приходилось надолго прощаться с Москвой? Повстречать на углу огольца, старого друга— приятеля, и оглоушить его с наскоку — завтра, дескать, нам вагон на Кавказ! На прощанье оставить ему все свои гвозди, куски резины, шурупы, катушки, свистки, сбитые двушки и трёшки?
Кому не случалось, тому не понять, какая в доме пошла кутерьма.
Руководители бегают красные, рукавами отирают потные лбы. Пуще всех работает комсомолец — Николай Иваныч. Откинет черную прядь со лба, крякнет; и пойдет ворочать тяжелые кули.
В доме — все вверх дном.
Только и слышно:
— Лёнька, беги за паяльщиком, запаять кипятильник!
— Брось, не тащи сам, надорвешься!
— Фрося, зашей покрывала отдельно!
— Что ты, Лютик, разве с таким узлом пустят в вагон?
— Сахар на Кавказе дорог. Беги, скажи дяде Сереже, пусть купит не два пуда, а три!
Шурка Фролов — рыболов.
— Там, на Кавказе, рыбу ловить есть где?
— Как же, в море рыбы довольно.
— Какая там, как у нас рыба?
— Нет, там морская.
— А морская рыба все-таки вкусная?
— Ну да, вкусная.
— Нужно повезти с собой вершу.
— В море вершами рыбу не ловят, там рыбу берут на крючок или сетями.
— Нужно купить веревку и лески!
Гундосый, и тот лопоухий мальчишка, Корненко, согласны.
— Веревку и лески!
— И червяков!
А девочки хлопочут про игры.
— Нам мяч и прыгалки!
— На кой им прыгалки, — кричит Александров, — лучше нам футбол!
Голова — кругом, будто нарочно все перед глазами прыгает.
Мишка Волдырь на вокзал, к Кочерыжке. Он бегал к нему, когда только мог.
— Ну, Кочерыжка, завтра мы едем. Ступай, попросись, чтоб тебя взяли.
— Ну, не возьмут. Теперь уже поздно. Да меня все равно бы не взяли — я дефективный. Только мне наплевать.
— Как наплевать?!
— А вот так!
Кочерыжка сплюнул со звоном и попал в проходившую мимо молочницу. Та завопила:
— Ах, ты вшивая дрянь!
— Ну, ну, проходи, тетка, тебя не убудет— спокойно бросил ей Кочерыжка.
— Разве ж ты бы не хотел на Кавказ? — спросил Мишка.
— Зачем не хотеть? Хочу.
— Отчего же…
— Оттого, что я в вашем доме не нуждаюсь. И сам доеду.
— Ванька! — вскрикнул удивленно Мишка, — неужто сам поедешь?
— А что ж. Мне не впервой кататься. Я даже до Челябинска доезжал.
— А сгонят!
— Сгонят — опять сяду. Ты только разузнай хорошенько, через какие города проезжать.
Чувашонок, Турхан, с булкой в зубах, подошел к ним и уселся на пол, скрестив ноги. Его чумазая рожица сияла, как будто намазана была маслом.