Так что он кошельком не интересуется, а просто идет в Казанку. Там у него знакомая продавщица. Хотя она всем знакомая.
Магазином "Казанка", если смотреть с нашей стороны, весь этот коричневый квартал завершался, и раз уж мы опять о нем заговорили, сообщим, что представлял он из себя значительный прямоугольник, внутри которого, там где в римском лагере полагался бы преториум военачальника, о чем, конечно, знал у нас каждый, обретались всеобщие отхожие места, летом обложенные смрадными лужами, каковые зимой твердели в гладкий и тусклый коричневатый лед, видом напоминавший постный сахар с подсыпанной при изготовлении какавеллой. Лед этот, хотя гладкий, оставался тем не менее совершенно не скользким, и, несмотря на то что зальделые лужи были обширны, валенки, если попробовать проехаться по какой-нибудь, не ехали, зато по возвращении домой, прогревшись у печки, смердели особенным ферментом летнего дерьма, хотя ничего вроде бы к ним не пристало.
Бурые эти лужи, меж которых большим амбаром расположилось всеобщее отхожее место, в разгар лета скапливали по ободку каемку желтоватой пены, в точности как оно бывает в уголках рта бесноватого человека, а все место, хоть летом - среди пускай жухлых, но зеленых наших травяных улиц, хоть зимой - среди снежных и белых - было коричневого германского колера.
Клесту как раз и предстоит миновать лужу, но, когда он поравняется с ней, в лужу горизонтально полетят брошенные отовсюду невидимыми руками камни и его всего забросает коричневой водой. Поэтому тут правильней проходить, когда из сортира как раз выйдет кто-нибудь местный; например, баба с недоопущенной назади юбкой, или мужик какой-нибудь казанкинский - тогда метатели взбрызгивать неприятную жидкость поостерегутся.
Клесту везет - ему попадается дед Витька (камней, значит, не будет). Дед Витька, хотя и тронутый, но здоровается уважительно. "Здравствуйте, товарищ! - говорит. - Давайте поздоровкаемся! Не ходите через путя и берегитесь высоких платформ!" "Здравствуйте, дедушка!" - отвечает Клест, с готовностью открываясь доброму слову и безобидной дедовой душе. Но он ошибается. За его спиной блаженный дед, оборотившись к кому-то забарачному, изображает из своей придурочной рожицы суровое лицо плаката "Родина-мать зовет!", чтоб не подумали, что он с Клестом водится.
Дед Витька - местный шут. Он сильно скособочен, потому что в девятьсот затертом году очутился между столкнувшимися мотовозом и дрезиной. Не меняя теперь плакатного лица, он ковыляет дальше, и наш казанкинский житель, кричит:
- Витька! Это ты...
- Я! А кто же? - тревожно вздрогнув, признается дед Витька.
- ...наши ворота о б с р а л ?.. - завершает каверзный вопрос казанкинский житель, и оба с дедом Витькой радуются. Дед хихикает в смятении, потому что обознался с ответом, а герой наш веселится от души.
- Ладно, Витька, живи! Выпрямляйся давай скорее! - это уже казанкинский житель говорит, чтобы что-то сказать, потому что, раз все равно Нинка дрыхнет, стал углубляться в свои мысли.
"Какого только лесу через меня не оприходовано! - задумывается он. Ой-ёй-ёй! Откуда только не везут! И ведь на всю эту лесоповальную продукцию дятлы разные садились и векши по ней скакали, и кукушки прыгали, и опенки на стволах ведрами росли. Иногда придешь на работу затемно - аж волками в мороз пахнет! Если дворняжка за кем увязалась, так она к штабелю, хоть ты ее убивай, не подойдет. Стоит рычит. А уж ногу на эти бревна никогда не задерет.
Все время говорю: склад расширять надо. Трофейные же лошади к дышлу приучены, а с дышлом - это же все знают! - только сатана ездиет! И по-русски они не понимают. Вот оглоблями телеги и зачепились. И мат стоит. А начальство: "Мы тебе трамвай передвигать не будем. Запрещай давай материться, и чтоб о с я м никто больше не чеплялся, понял!" Теперь народ, конечно, безмолвствует, то есть помалкивает. Возницы обижаются - своих пожеланий не имеют возможности друг другу высказать. Топчется поэтому такой, молчит. Курит махорку. А когда затягивается, ногу в землю стопочкой упирает. А другой кто-нибудь закладет в ноздрю указательный палец, большой снаружи оставит и тоже каблуком в стопу утыкается. Но это не потому, что у него пальцы в сапоге чешутся, а для равновесия. Опять же, если в пальцах зуд, то чтобы при всех портянку не разматывать, его уймешь, только нажавши каблуком через передок на пальцы.
За штабелями укладена береза, толью прикрытая, - она сухая. Это для передовиков и милиции. А налево он дров не продает - боится. Но разделить народ по дровам - это обязательно. Бедному человеку дозволит и кору собирать, которая с елки и сосны сваливается. Столько ходов с блиндажами червяк под ней прогрызает, что как привезут больной лес, бревна сразу с себя всю шкуру вон! По ночам чешутся, что ли?
А один бродяга не бродяга в снеговом соре полный мешок ее наковыривает. Сослепу даже навозины подбирает, а казанкинский житель ему для смеху ногой их подталкивает. Доходяга этот долго потом утаскивает свой куль, с виду мешок картошки, только не в круглых желваках, а в угластых, и "спасибо" бормочет, но в глаза не глядит.
А чтоб кому-нибудь без ордера - это нет!.. Зато за хорошие дрова кепочник кепку состроит, портной шкары сошьет. А одна жиличка для Нинки рыжую лису подарила - с зубами и глазами. Нинка, как обмоталась вокруг шеи на работу, так паскуда эта погнала ее паровоз жопой толкать.
А сам он зимой ходит на склад в красивых бурках - ими его один человек отблагодарил. Но сразу переобувается из-за мороза в валенки. А мороз страшный. Которые стоят очереди ждут, в обхват руками в рукавицах по бокам хлопают, как когда-то ямщички. И он тоже перешел так греться, потому что обязательно согреешься.
Но сейчас-то тепло. Хорошо. Стоишь в окне и напеваешь про Андрея-пролетария, который служил на заводе и был в доску отчаянный марксист. Вот песня хорошая!
Евойная Манька стриждала с уклоном,
Плохой меж ними был контакт;
Накрашены губки, колени ниже юбки.
А это безусловно скверный хфакт.
От коленок, которые ниже юбки, мужской затвор у казанкинского жителя передергивается еще сильнее, потому что по выходным, но токо дома, он велит Нинке подворачивать юбку, накрашивать губы и разное многое другое. А она чего? Она с удовольствием! Но уж зато потом они, как зайцы-китайцы на оттоманке играют. Ой! Да и сейчас бы можно патрон дослать. Ну прямо чего делать, а?..
И солдату тоже страх как охота. И стрельнуть охота. Он стоит, потом раз! - прицелится. В кого? Ни в кого. Во врагов. В захватчиков. А кто у него враги? А хоть воробьи! А хоть все девки из деревни, которые на канатной фабрике работают и никак ему не давались, когда он пастухом был.
Он же в пастухи с голоду пошел - идет весь в старье, кнутом стреляет, а сам, когда с поскотины на дорогу выходит, какую-нибудь песню поет.
А девки кучей навстречу пылят и при этом всегда дражнятся. И, главное, такое могут сказать, прямо думаешь - всё, счас согласные будут. Как же! Будут!
- Эй, девки, кузнецу даем?
- Ну! На всю большину! - отвечает какая-нибудь.
- А пастуху? - орет еще какая-нибудь.
- Пастуху - ни ху-ху!
А еще, бывает, совсем срамоту придумают:
- Кузнецу - в середу, как просил спереду! Пастуху в пятницу - груздь ему в задницу!
Вот их бы и перестрелять в первую очередь. А уж потом сержанта и лейтенанта...
Да, помаялся он в пастухах!
Потом совсем голод настал. Коровы - какие от бескормицы подохли, какие на клеверах обожрались. Раздулись и тоже подохли. Пасти стало только коз. А чего их пасти - веревку на кол накинул и всё.