- Друг мой, - сказал он, когда большая машина остановилась у светофора, а мелкий дождик заливал лобовое стекло и устилал черную дорогу перед нами размытыми отражениями света от уличных фонарей, - друг мой, боли не будет. Совсем. На животе у вас останется длинный шрам, он должен быть таким, чтобы хирург мог просунуть туда обе руки, но это будет совсем тонкий шрам, и вы ничего не почувствуете, а живот останется таким же плоским и твердым, как теперь. И вы снова сможете ходить, а затем всё это станет просто эпизодом, о котором вы вскоре забудете.
Я всё время думаю об этой краткой проповеди, которая оказалась, хоть и не по его вине, весьма далёкой от истины. Несколько лет спустя мне напомнило о ней письмо от моего брата из Греции. В нём была приписка: " Читал ли ты, как один англиканский священник на юге Англии после своих проповедей проводит их открытое обсуждение в близлежащем кафе. Обсуждение на тему "В чём я был не прав?" Можно представить себе подобную же вечерю по обсуждению ошибок в Нагорной проповеди."
Даже без угрозы гангрены и ампутации было совершенно ясно, что оставаться в таком положении я больше не могу. Дело было в декабре, и так как я был теперь в городе, то подумал, что можно заняться рождественскими покупками. Выяснилось, что я едва могу ходить. Я хромал по улицам медленнее, чем слепой. В список своих покупок мне пришлось неожиданно включить ещё один предмет: инвалидскую палку.
Помнится, беспрерывно шёл дождь и было очень холодно.
3 ТРЕТЬЕ ПАДЕНИЕ
Меня положили в больницу на второй день Рождества 1963 года. Я, разумеется, боялся, но, думается, уже подошёл близко к определению консультанта "смирился".
В действительности, это учреждение и не называлось больницей, это был большой интернат, построенный, казалось, с полным безразличием к расходам. Я несколько смутился, обнаружив за столом приёмного покоя, просторного зала с объявлением и просьбой к посетителям не носить обуви на шпильках, нянечку-монашенку. Я подумал было, а что делать человеку, если он пришёл сюда именно в такой обуви. Бледная, как восковая фигура, нянечка записала обычные сведения с холодным безразличием, ни разуне подняв головы от бланка, который заполняла.
- Ближайшие родственники? Вероисповедание?
Так как верования мои довольно сумбурны и сугубо личны, я вдруг понял, что не могу ответить на этот вопрос. Я колебался так долго, что, наконец, она подняла взор и с ледяным выражением лица, сжав тонкие губы, повторила тихим невыразительным голосом: "Вероисповедание?" Я знал, для того, что мне нужно сказать есть определённое слово, но никак не мог его вспомнить. Она положила ручку и стала ждать, а я себя чувствовал жертвой испанской инквизиции. Тогда я отчаянно выпалил:
- Боюсь, что не принадлежу ни к одной из определённых религий.
- Неопределённая, - пробормотала она, вложив бесконечное презрение в эти слова, а я смотрел, как она пишет их почерком, таким же невыразительным, как её голос и лицо. Затем она нажала кнопочку звонка и передала меня другой нянечке, которая была такой же человечной и добродушной, какой бывает хорошо смазанная шестерня.
Процедура, которая по логике должна быть рутинной, показалась мне гротескной.
Меня уложили в постель, измерили должным образом температуру и пульс и сообщили, что при отсутствии предписаний врача мне нельзя даже перейти через коридор в уборную. Дежурные няни совершенно не знали, зачем я здесь, и, когда я попробовал было объяснить одной из них, что мне должны сделать левую люмбарную симпатектомию в результате травмы шесть месяцев тому назад, она в ответ спросила:
- Что это за операция, о которой вы говорите?
Я попробовал было сообщить ей сведения, которых она не знала, но она лишь произнесла:
- Это меня не касается, я не хирургическая сестра.
И точно, как выяснилось позже, она даже не была профессиональной медсестрой. Как и подавляющее большинство нянечек, работавших в этом огромном здании, монашенки просто исполняли здесь трудовую повинность по уставу своего ордена. И во многих случаях целесообразность такой работы была менее чем очевидна.
Позднее на дежурство заступила ночная сестра, которая хоть и была католичкой, но не была монашенкой.
- Что за чепуха! - воскликнула она. - Конечно же вам можно ходить в уборную и гулять взад и вперёд по коридору хоть всю ночь напролёт, если вам так нравится.
Эти нянечки просто цепляются за жесткие правила, которые лишь усложняют нам работу. Какой смысл заставлять кого-то носить вам "утку" и прочее, если вы сами в состоянии делать всё это? После операции - совсем другое дело, и сестре не сносить головы, если она ступит не так. Но теперь, когда вас положили сюда на такую операцию, это просто глупо. Меня тошнит от одного их вида, их столько здесь, они так бездушны, что никто мне не докажет, что в интересах пациента, когда с ним обращаются как с трупом, с тех пор, как он пересечёт порог больницы.
Не хотите ли чаю?
- Ну прямо сейчас, если бы я не был в больнице, я попросил бы выпить.
- Вы хотите сказать спиртное? Я могу вам устроить это, только никому не показывайте. Я вернусь через пять минут, и не задерживайтесь, так как ещё через пять минут я заберу стакан.
О, крутая медсестричка, я с благодарностью и любовью буду вспоминать тебя всю жизнь! Надеюсь, что ты примешь это как должное и будешь гордиться своим призванием, которое более очевидно, чем призвание монашенок из ордена.
На следующее утро появился парикмахер, и после получаса весьма добросовестной работы тело моё стало гладким и безволосым как у дитяти. Он даже пользовался увеличительным стеклом, чтобы удостовериться, что совершенство его работы не оставляет сомнений. "Странно всё-таки, подумал я, - как вся эта процедура приёма больного может восприниматься посторонним человеком, каким-либо антропологом, наблюдающим незнакомый племенной ритуал и не знающий его причин.
Он может посчитать его за преднамеренное низведение в зависимое младенческое состояние беспомощности. Даже снятие волосяного покрова - это видимый символ подчинённости. Даже слово "няня" по существу относится к детству, а тут ещё были и другие в целой иерархии званий : "Преподобная матушка" и "Мать-настоятельница". А я же был нижайший пациент.