Пожалуй стоит упомянуть и о таком ради тех, кто, хоть это и очень маловероятно, вдруг окажется в таком же положении, что и я в Камусфеарне. У нас кругом была всевозможная природная пища: ракушки от моллюсков и мидий до устриц, многие виды рыб, съедобные грибки и многое другое, но обычный подросток не станет есть никакой пищи, к которой он не привык.
Ситуация очень сходна с той, что преобладает в примитивных мусульманских культурах, где по давно забытым причинам, некоторые птицы, звери и рыбы считаются "нечистыми", хотя другие, почти неотличимые от них, считаются вполне законной провизией, годной в пищу. Помню, как однажды в болотах южного Ирака меня послали охотиться на дичь, так как нам нечего было есть. Большинство попадавшихся мне болотных птиц было веретенниками, и я настрелял их, сколько мог. Когда я вернулся со своим ягдташем, добыча была резко и шумно поделена на чистую и нечистую. Там было два вида веретенника: куцехвостый и чернохвостый, и один из них (не помню, какой) был нечистым. Исключительно безвкусный пигмейский баклан и африканская змеешейка, напротив, считались чистыми, и меня упрекали за то, что я не принёс их.
Сколько раз я пытался внушать какому-либо новому временному сотруднику Камусфеарны, что от рождения он любил только материнское молоко и затем только ту пищу, которую давала ему мать после отлучения от груди, что для того, чтобы выжить в этом мире, надо приспосабливаться к пище тех людей, среди которых приходится жить, но всё безрезультатно. Пища должна быть такой, "как её делает мама" (чаще всего оказывалось из консервов), а её доставание в Камусфеарне было очень дорогим. С гастрономической точки зрения, исследовательский дух, обычно прививаемый британцам, совершенно отсутствовал. Вокруг нас была масса бесплатной пищи, которую никто не хотел есть, но которая в более изысканном обществе ценится очень высоко. (Помню, как одному моряку-греку на яхте моего брата предложили vol au vent c черной икрой и затем спросили, как это ему понравилось.
Тот ответил, что выпечка - великолепна, но ему не понравилась "черная начинка" в ней).
Вся эта борьба заключалась в переписке и телефонных переговорах. Задача физического плана, которую я поставил перед собой, некоторого рода омоложение, и сверх того вся прелесть общения со стихиями и природой, составлявшей такую большую часть моего бытия, - неуклонно отодвигалась на второй план, так как времени на физическое общение с природой почти совсем не оставалось. Я проигрывал битву на обоих фронтах, хотя подобно королеве Виктории, меня совсем не беспокоила вероятность поражения, я считал, что его просто не может быть.
У меня были некоторые мелкие успехи в области экономии. Так как почта доставлялась не в Камусфеарну, а в деревянный ящик у дороги в Друимфиаклахе в двух с половиной милях отсюда по просёлочной дороге, то ежедневное получение корреспонденции обходилось нам в копеечку в плане расходов на бензин и ремонт автомобиля, что очень мягко сказано в отношении поломанных осей и тяг. Я обратился за помощью на почту, но мне отказали. Я, в свою очередь, не согласился с отказом, и в результате ожесточённой переписки мне присудили 100 фунтов стерлингов в год за доставку почты для Камусфеарны и за огородик за полем.
Сэкономив на этом и на многом другом во всём своём хозяйстве, я в целом не сомневался, что могу сделать своё хозяйство снова жизнеспособным.
Но я чувствовал настоятельную необходимость периодически отвлекаться от письменного стола, за которым сидел что-то около двенадцати часов ежедневно, стараясь посвятить шесть часов книге и шесть - управлению хозяйством, питаясь чуть ли не бутербродами, и в конце концов уставал так, что даже не хотелось разговаривать. Хоть я и утратил в значительной степени свои охотничьи привязанности и былую кровожадность юности (почему, к примеру, рыбную ловлю считают вполне приличным увлечением, а охоту с ружьём таким отвратительным занятием?, думаю, что здесь есть связь с оружием, которое используют и против людей, и если бы человека ловили на крючок, то, полагаю, что такой же неприязни заслужили бы и заядлые рыболовы), в октябре всё-таки принял приглашение поохотиться на оленей в отдалённом лесу. Когда-то в прошлом я весьма увлекался этим и посчитал, что, если ещё в смогу физически совершить такое утомительное предприятие, то это может сказаться весьма благотворно на моём состоянии. А этого мне очень и очень не хватало.
Так оно и случилось. Те дни, что я провёл в горах при совершенно немыслимой погоде, возбудили во мне чувства беспредельной свободы, единства с природой, по которым я так соскучился в Камусфеарне.
Один из этих дней особенно ясно помнится мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотя он и был совершенно бескровным и может быть приемлем даже для самых щепетильных людей.
С того места, где я стоял на вершине холма в промокшей одежде и при сильных порывах влажного ветра в лицо, в окружающем меня тумане было видно вокруг на расстояние не больше двадцати метров. Слева от меня была пропасть, две тысячи футов каменистой осыпи, скал и кустов вереска, заполненная движущимся бело-серым облаком. Здесь, на голой вершине огромного хребта, где под ногами рос только мох и лишайник среди гранитных обломков, плавали только небольшие рваные облака, темнее тумана, покрывавшего всю вершину. Они наплывали с огромного покрытого пеленой залива, неслись низко над головой и исчезали в скрывавшем всё кругом тумане. Был слышен только свист ветра, сметавшего прочь бесконечные струи дождя.
Вдруг издалека, из-за скрытого за заливом холма, ветром донесло отчетливо и чисто дикий стихийный звук, который за многие годы, проведённые мною среди оленей в Шотландии, на их удалённой и мятежной земле среди скал и тумана, так и не утратил для меня своего очарования, рёв оленя во время течки. Он начинается низким горловым звуком, как у быка, затем взмывает вверх и постепенно затихает, в нём как бы есть вызов, отчаянье и растерянность. Я поёжился от этого звука, как ёжился под ударами дождя и ветра, от прилипающей мокрой одежды, от ноющей боли застоявшихся мускулов, которые подняли меня сюда из бесконечно далёкой долины внизу. И хотя вода струилась у меня по шее и спине до самых набрякших сапог,хоть была такая холодина, что я весь дрожал, я почувствовал, как воспарил мой дух, как поднялось настроение. Это была моя стихия, мой мир, колыбель моего рода, которую я разделяю с дикими животными, и только такой мир мне нужен, и нечего мне делать за письменным столом.