Мне это надоело.
- В чем дело? - подошел я к начальнику связи полка Мальцеву. - Почему пять вылетов - пять стрелков-радистов? Будет у меня постоянный стрелок-радист или не будет?
- Будет, будет. А пока слетай завтра на аэроузел в последний раз с Усачевым. Потом обязательно закрепим за тобой постоянного стрелка-радиста, ласково говорит Мальцев и крепко жмет мне руку.
- Ну, ладно... Только не забудьте сдержать свое слово...
Александр Усачев - отличный стрелок-радист. Чувствуется в нем хорошая боевая закалка. С ним я и выполняю свой пятый вылет.
Мне чертовски уже надоели и это море, и эта даль. Сегодня я иду с Лабиау на Тапиау, а затем на Виттенберг и остальные семь аэродромов. С курсом двести тридцать градусов мы с Шопеном в пятый раз фотографируем Виттенбергский бетонированный аэродром - он в дальней точке маршрута.
Мое состояние таково, что я уже и километра не могу лететь на запад. Отбросив правило разведчика: "меняю курс, еще раз меняю...", с большим креном разворачиваю машину и веду ее назад прямо через центр Виттенбергского аэродрома. Шопен еще раз его фотографирует.
Фрицы во время предыдущих вылетов не обращали внимания на наш самолет, думали, очевидно, что раз с линии фронта ничего не сообщают, то и не стоит беспокоиться. Но сегодня они наконец опомнились. Над Пиллау и Кенигсбергом нас встретили зенитки плотным огнем, а с Гутенфельда поднялись на преследование две пары истребителей. Но задание было уже выполнено. Самым коротким путем на максимальной скорости мы быстро улетели домой.
Сегодня после вылета я в последний раз вижу командира полка Валентика. Я не раз летал с ним в одном строю на боевое задание, встречался почти ежедневно на аэродроме. Всего лишь год и девять месяцев я прослужил под его командованием, но мне кажется, что я давно знаю этого ставшего близким мне человека.
Валентик зашел в фотолабораторию за своими фотографиями.
- Что, привез что-то хорошее?.. - спросил он, когда я встал для приветствия.
- Кенигсбергский аэроузел, товарищ командир. Сегодня летал в пятый раз...
- Я уже не командир, - с какой-то скрытой грустью произнес Валентик, взял фотографии и вышел.
* * *
...Когда попадается "летучая" машина, на которой можно набрать высоту более восьми тысяч метров, я очень доволен. Кажется, что на такой высоте ты неуязвим, поэтому, забравшись на такой "чердак", я не смотрю вверх. Да и кому из летчиков противника захочется летать в таком холоде! Ведь в неотапливаемой кабине промерзаешь на высоте до костей. И все-таки, если есть возможность, "лезешь" вверх - там безопаснее.
Сегодня стрелком-радистом летит со мной Монаев. Раньше летать с ним мне не приходилось. В полете Монаев очень серьезен, он четко работает на рации и зорко следит за воздухом. И мне вспоминается один боевой эпизод, который благодаря мужеству и находчивости Монаева закончился благополучно.
Было это в июне 1941 года. Самолеты СБ 121-го полка, которым командовал полковник Дояр, бомбили аэродром Бобруйск. Зенитный обстрел был очень сильным, и у одного из летчиков сдали нервы: спасаясь, он рванул штурвал на себя и взлетел над строем. Когда летчик в таком положении сбросил свой груз, то две стокилограммовые бомбы попали в самолет командира звена старшего лейтенанта Чибисова, где штурманом летел старший лейтенант Фирсов и стрелком-радистом сержант Монаев.
Одна бомба пробила правое крыло у кромки обтекания за мотогондолой, другая разрушила правый борт фюзеляжа у кабины стрелка-радиста. Почему бомбы не взорвались, никто не знает.
От удара бомб о борт Монаев был контужен, на короткое время потерял сознание и повалился на турель пулемета. Придя в себя, он увидел, что тяга руля высоты (в СБ она проходит у правого борта) повреждена и еле держится на одной "жилке" металла. Вскоре и эта "жилка" порвалась. Чувствуя, чем это грозит экипажу, Монаев схватил концы тяги руками и стал их крепко держать.
Чибисов работает штурвалом; тяга двигается взад-вперед; Монаев не препятствует этому. Порой нагрузка на разрыв была очень большой, и приходилось держать эту перебитую дюралевую трубу так крепко, что немели руки, а с разрезанных о металл пальцев текла кровь.
В этот момент, когда Монаев бросился к поврежденной тяге, рассоединился шнур шлемофона; связь с ним прекратилась, а стрелок-радист самолета, сбросившего бомбы, передал, что Монаев убит: он видел, как тот упал на пол кабины. Чибисов сразу же решил садиться.
И вот к приземлившемуся самолету спешит "санитарка". А Монаев, присоединив в это время вилку шнура шлемофона, докладывает:
- Товарищ старший лейтенант, все в порядке!
- Володя, ты жив!..
- Жив, не волнуйтесь...
Вспомнив сейчас все это, я спрашиваю:
- Слушай, Володя, сколько у тебя боевых вылетов?
- Сто пятьдесят три, командир! Одиннадцать на СБ и сто сорок два на Пе-2.
- Молодец! Работать в воздухе умеешь!
- Стараемся, командир... - отвечает он серьезно.
Над Инстенбургом наш самолет взяла в клещи крупнокалиберная зенитка. Разрывы снарядов ложатся все ближе и ближе. Расстояние между аэродромом и станцией, которые нам нужно сфотографировать, небольшое. И чтобы захватить их вместе, мне нельзя маневрировать. Зажав управление самолетом, я смотрю вперед и, не изменяя курса, продолжаю лететь. Шопен, не выдержан нервного напряжения, треплет рукой по плечу и кричит:
- Сворачивай! Куда в огонь лезешь? Сворачивай!
- Куда сворачивать? Нельзя! Включай фотоаппараты!
Сфотографировав аэродром и станцию, резким разворотом влево ухожу из зоны зенитного огня. Все обошлось благополучно. Я молчу. Молчит и Шопен. Да, второй раз случается такое в моем экипаже. Первый раз подобное было над Джанкоем с Зиновьевым. И я думаю: "Мать честная! Нервы стали ни к черту!.."
В декабре 1944 года командиром нашего полка стал гвардии майор Палий, который до этого командовал эскадрильей в братском 134-м полку. Палий требовательный и дисциплинированный командир. 143 раза он ходил на врага с бомбовыми ударами. В апреле 1945 года ему будет присвоено звание Героя Советского Союза. Под командованием Палия мы закончим войну. За боевую работу в Прусской операции наш полк будет награжден третьим орденом.
В конце января 1945 года мы перелетаем на новую точку базирования аэродром Гиже. На этом аэродроме кто-то из летчиков-штурмовиков разбил Ил-2. Трактором выволокли его за границу аэродрома. Однажды наши ребята увидели в этом разбитом "горбатом" - так называли Ил-2 фронтовики - Шопена.
- Что ты, Димка, тут делаешь? - спрашивает его Болдырев.
- Примеряюсь. Смотрю, каким для меня будет полет хвостом вперед, шутит Шопен.
Его слова оказались пророческими. Вскоре при выполнении задания он погибает, и я остаюсь без штурмана и стрелка-радиста. Командование назначает ко мне стрелком-радистом Помелуйко, а штурманом Пешего.
...Люблю я рассматривать полетную карту. Эту уменьшенную во много раз, расстилающуюся под крылом самолета местность. Реки и озера, лесные массивы и береговая черта моря, нити железных, проселочных и шоссейных дорог по конфигурации такие же, как на земле, только краски другие.
А вот прочерченная красным карандашом линия фронта. Как приятно видеть, что она отодвигается все дальше и дальше на запад. Теперь она проходит уже по вражеской земле. Смотрю на нее и как-то не верится, что скоро уже конец войне, что позади у меня более сотни вылетов, множество освобожденных городов и сел и десятки могил боевых друзей.
В свободное от полетов время я все чаще думаю, придется ли и мне увидеть День Победы. Придется ли его увидеть моим товарищам, с кем завтра я полечу на задание. Думаю о ветеранах полка, о тех, кого уже давно нет с нами, и о тех, кто почти четыре года изо дня в день живет опасной фронтовой жизнью. Вспоминается капитан Самсонов. Первый командир нашей первой эскадрильи. Его последний, 130-й вылет на разведку.
Произошло это 9 сентября 1942 года под Сталинградом. Ранним утром командиру полка майору Валентику позвонил командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрюкин и приказал разведать вражеский аэродром Сысойкино. Капитан Самсонов, который учился с Хрюкиным в Луганской летной школе в одной группе, находился в это время на КП. Он попросил командира полка разрешить ему поговорить с командующим. Тот разрешил.