Для Ами в этой ситуации главная сложность заключалась в том, чтобы не сорваться и не выдать себя. Объясняя материал, Эстер увлекалась и можно было, ничем не рискуя, пялиться на нее во все глаза, дивясь прихотливой милости природы, создавшей этот подбородок, эту шею, эти губы, волосы и глаза. Ах, статистика, самая увлекательная из всех придуманных человечеством наук!
— Ну, Ами! — требовательно повторяла Эстер, выводя его из созерцательного ступора. — Я ведь уже дважды объясняла! Как рассчитать вероятность этого события? Ну что ты на меня уставился? Смотри в тетрадь!
Ами, который до этого благоговейно вслушивался разве что в чудесную музыку речи, но ни в коем случае не в ее содержание, впивался взглядом в пример и судорожно соображал, какое из возможных решений будет выглядеть наиболее стандартным. Как-то, забывшись, он выбрал настолько неочевидный и элегантный ответ, что Эстер, имевшая в виду совсем другое, закусила губу, нагнулась над тетрадкой, а когда выпрямилась, в ее устремленных на ученика глазах явственно читалось восхищение, смешанное с внезапно проснувшимися подозрениями.
Прикрывшись густой завесой идиотизма, Ами избежал немедленного разоблачения. В конце концов, по той же теории вероятностей, упомянутое блестящее решение могло прийти ему в голову и абсолютно случайно. После некоторых колебаний Эстер согласилась с такой трактовкой, но Ами знал, что теперь нужно держать ухо востро: вторая подобная ошибка имела почти стопроцентную вероятность закончиться катастрофой.
— Так. На чем мы остановились? — строго спросила Эстер, подходя к столу. — Ты построил график?
— Конечно, госпожа учительница. Полдня потел…
Ами с гордостью раскрыл тетрадку, где красовалось его домашнее задание с умело вставленной ошибкой — не слишком грубой, но в то же время требующей подробного разбора. Эстер посмотрела и кивнула, ничего не заметив.
— Что ж, прекрасно. Ты делаешь успехи.
Обескураженный Ами пожал плечами: похоже, сегодня его учительница еще более рассеяна, чем он сам. Но не мог же он еще и поправлять ее проверку!
— Еще бы, с твоей-то помощью…
— Не подлизывайся. Давай, пройдем следующую главу.
Они сидели рядом, положив на стол локти, но в то же время старательно избегая соприкосновений, так, словно между ними находилась стена. Но в том-то и дело, что никакой стены не было, а потому и упереться в нее не представлялось возможным. Таким образом, проклятый локоть будто висел в воздухе, хотя и лежал на столе, и вся эта чушь вместе порождала неожиданное и неприятное напряжение в плече, вплоть до онемения. В результате время от времени то Эстер, то Ами, сморщившись, принимались крутить рукой — она правой, а он левой, но неловкость не исчезала. Не помогало решительно ничего. Да и что могло помочь?.. Ведь существо проблемы заключалось отнюдь не в несчастных локтях, остро выставленных навстречу друг другу, как принюхивающиеся собачьи носы.
Вечером накануне плюс все сегодняшнее утро Эстер размышляла о том, что надеть, примеряла и то, и это, раз двадцать приходила к окончательному решению и столько же раз меняла его. Затем поняла, что дело даже не в удручающем отсутствии правильной одежды, а в никудышной прическе и два часа простояла с феном перед зеркалом, прилаживая волосы то так, то эдак. Наконец Шош, доселе насмешливо молчавшая, не выдержала и высказалась в том духе, что тот, ради кого она так старается, примет ее с одинаковым восторгом в любой одежде и прическе, а если без того и другого, так и вовсе на ура.
Эстер вспылила, хотя причины для этого не было никакой, накричала на подругу, но затем поняла, что кричит, в общем-то, не на Шош, а на саму себя, на свою неожиданную растерянность, на досадное неумение справиться с чем-то… но с чем? Вот именно: она даже не слишком понимала, с чем и какого черта… хотя, на самом-то деле все она понимала, зачем врать-то? Понимала все, в том числе и то, что ничего хорошего из этого сумасшествия получиться в принципе не может, а потому хватит порхать, встань уже на твердую землю обеими ногами. Благо, есть чем встать.
В итоге, расплакавшись и из-за этого еще больше рассердившись, она твердо решила никуда не ходить, сунула под кран голову с уже готовой завивкой, переоделась в обычные свои джинсы и футболку и упала на диван с книгой, которую читала примерно три четверти часа, не сходя с одного и того же абзаца и даже, возможно, предложения. Потом, когда радио укоризненно пропикало полдень, Эстер попробовала еще раз мысленно повторить всю совокупность правильных резонов, по которым не следует никуда идти.
Для удобства запоминания резоны были заранее разбиты на пункты. Она как раз безуспешно припоминала самый первый, когда вошедшая в комнату Шош сказала, что давно бы так, ведь дураку ясно, что ничего хорошего из этого сумасшествия получиться в принципе не может. В ответ на это совершенно справедливое замечание, Эстер отложила книжку, встала с дивана, посетовала на свою склонность к опозданиям и напомнила подруге, что вернется часа через полтора, как всегда после урока, привет!
На коротком пути до аминого дома она старалась не думать вообще, чтобы не позориться перед Шош внезапным возвращением: решила так решила, точка. Но дурацкие, плохие мысли все равно катались в голове, стукаясь друг об дружку, звонкие и неразличимые одна от другой, как биллиардные шары, и это выглядело так нелепо, так глупо, так неудобно… Полностью они пропали лишь потом, когда завыла сирена и Эстер, взбежав по лестнице, увидела его перед окном на фоне дымного ракетного шлейфа. Его стриженую голову и тяжелые плечи, и губы, неслышно отсчитывающие секунды полета, и то, как смешно он вывернул шею, отслеживая траекторию, и руки с длинными сильными пальцами на подлокотниках кресла. С теми самыми пальцами, которые она до сих пор словно чувствовала на своем затылке.
Потом они честно пытались заниматься статистикой, продолжать привычную игру: разбирать параграф за параграфом, решать примеры, выяснять значение правил, то есть вести себя, как ни в чем не бывало, но уже в этом “как ни в чем не бывало” была заложена такая фундаментальная и вопиющая ложь, что не получалось ровным счетом ничего. Все силы уходили на поддержание видимости, на наблюдение за принюхивающимся локтем, за онемевшим плечом, за глазами, так некстати утыкавшимися то в губы, то в руки, то в грудь, то в шею. Особенно за глазами, которые вдруг превратились из пассивного органа зрения в активную самостоятельную силу. Прежде они просто смотрели, теперь — трогали, гладили, целовали, словно жили сами по себе, и не просто жили, но еще и вели себя с бесстыдной наглостью, абсолютно несвойственной их номинальным господам и владельцам.
Через несколько минут Эстер посмотрела на часы, обнаружила, что уже четверть второго и поразилась этому. Утрата чувства времени свойственна счастливым людям, но весь этот последний, нечувствительно пропавший час был наполнен, скорее, мучениями, нежели счастьем.
— Ой, уже так поздно, — сказала она, из последних сил оттаскивая вконец обнаглевшие глаза от Аминого рта. — Мне нужно идти, а то Шошана будет беспокоиться.
Глаза метнулись в угол, чисто для отвода глаз, и тут же, сделав неожиданный прыжок, вцепились в его руку. Эстер устало вздохнула.
— Да, да, конечно, иди, — отвечал Ами. — Спасибо тебе огромное. До среды?
— До среды.
Она встала, чувствуя облегчение и зная, что теперь-то уж точно ничто не заставит ее вернуться сюда, на этот пыточный станок. Возможно, единственный смысл сегодняшнего визита заключался именно в этом выводе, в этом окончательном понимании, в этом последнем и решающем ответе. А иначе зачем она вообще приходила? В дверях Эстер обернулась. Ами сидел спиной к ней и смотрел в окно, с трудом удерживая в его прямоугольной рамке свои одичавшие глаза, которые, наплевав на все запреты, продолжали рваться к совершенно другим горизонтам.