“Зачем ты вообще сюда приходила? — подумала Эстер. — Зачем? Зачем?”
И вдруг ответ на этот, казавшийся вполне риторическим, вопрос блестнул в ее голове с такой ослепительной ясностью, что она чуть не задохнулась. Зачем? А вот зачем…
Ами скорее почувствовал, чем услышал ее возвращающиеся шаги. Она наклонилась над ним, разом закрыв тяжелой занавесью своих волос весь остальной мир, словно заменила его собой, и это было настоящим подарком, потому что “весь остальной мир” не стоил даже малой ресницы ее приближающихся глаз, наконец-то отпущенных на волю.
Их рты помедлили, прежде чем стать одним ртом, она почувствовала на затылке его руку, и пронзительное, щемящее, чудное чувство вдруг вынырнуло внутри упругим светящимся дельфином и полетело по темным волнам, выпрыгивая из них, ахая в черноту и вновь вылетая на поверхность в ворохе сверкающих брызг. Вот зачем… вот… зачем…
— Мне нужно идти, — сказала она. — Шошана будет беспокоиться.
— Да, да, конечно, — отвечал он. — Ты уже говорила.
Оба улыбнулись и, даже не открывая глаз, почувствовали эту, скорее, общую, чем взаимную улыбку. Глаза отдыхали, обиженно вспоминая прежние обвинения в наглости и бесстыдстве, выглядевшие особенно беспочвенными сейчас, когда выяснилось, что рукам дозволено намного больше.
— Мне нужно идти… уже темнеет. Шошана…
— Переживет твоя Шошана. Оставайся…
— Еще?
— Оставайся навсегда.
Она улыбнулась снова, и он снова почувствовал ее улыбку, но на этот раз улыбка была ее собственной, отдельной, отделившейся. Они еще лежали рядом, но уход уже начался, расставание уже плело перекидной мостик от них вовне, плело из слов, превращающихся в обрывки забытых на время планов, долгов, запретов, обещаний, которые теперь возвращались в виде слов, произнесенных и нет, и плетеный перекидной мостик обрастал броней и камнем, превращаясь в крепостной мост, а где крепость, там и ров, и стены, и башня. Башня с заточенной в ней красавицей.
— Мне нужно идти.
— Иди. Когда?
— Не знаю. Завтра. Не знаю. Мне еще надо это переварить. Прощай.
— Прощай.
Когда Эстер вернулась домой, Шош, свернувшись калачиком на диване, смотрела выпуск новостей. Подняла к подруге глаза, ужаснулась:
— Ты с ума сошла! Что ты наделала?!
— Что такое? — попыталась улыбнуться Эстер.
— Что?! — Шош задергалась, возмущенно выпрастывая ноги из пледа. — Она еще спрашивает “что”!
Ушла на кухню, вернулась с сигаретой.
— А о нем ты подумала? Что с ним станется, когда ты его бросишь?
Эстер принужденно пожала плечами.
— Почему я должна его бросить?
— А почему нет? Назови мне хоть одну причину, по которой из этого сумасшествия может выйти что-нибудь путное! Хоть одну!
— Любовь? — неуверенно предположила Эстер.
— Ну ты и дура! — поразилась Шош. — Тебе ведь уже не шестнадцать, подруга. Тебе двадцать два! Эй!
Она помахала ладонями перед носом Эстер, как это обычно делают, когда требуется вывести человека из ступора.
— Эй! Проснись! Любовь… Марш в ванну, дура. Сначала смой с себя эту свою любовь, а с нею, может, и глупость сойдет. А потом поговорим. Любовь…
Она полезла в буфет за бутылкой. Эстер вздохнула и пошла в ванную. В голове у нее один за другим, в стройной красе своих чеканных формулировок проплывали все сто пятьдесят правильных резонов, по которым ей с самого начала не следовало сегодня ходить на урок статистики. Теперь эти резоны припоминались без всякого труда, так что становилось совершенно непонятно, куда это они все подевались в полдень, когда действительно были нужны позарез.
РАЗВИЛКА 6
В баре “Гоа” было пусто, даже за стойкой никого. Сначала Ами хотел позвать хозяев, но потом передумал: ничего не случится, если свой бокал пива он получит на четверть часа позже. Зачем мешать? Может, люди заняты чем-то важным. Например, любовью. Он прикрыл глаза, возвращаясь к событиям сегодняшнего дня. Как это она сказала: “Мне еще надо это переварить”… Хотел бы Ами сказать то же самое о себе. Ведь для того, чтобы переварить, нужно по крайней мере разжевать и проглотить. А он? По зубам ли ему такой огромный кусок счастья? Есть ли у него право затягивать в свою безногую, ущербную жизнь других, полноценных, сильных, всем своим существом принадлежащих норме, стандарту, порядку, установленному здоровым большинством для здорового большинства?
Нет, нету. Что говорил тебе братишка Моти Наве, больничный социальный работник, безногий огрызок-инвалид? “Мы нужны только таким же, как мы”, — вот что. Кто еще о нашем брате позаботится, как не такие же безногие-безрукие-слепо-глухо-кривые? Ты ведь за этим в Упыр учиться поступил, разве не так? У тебя теперь свой мир, свои дороги, где катаются на инвалидных колясках, а не на скейтах и мотоциклах, где каждая ступенька выглядит препятствием, где может обернуться невозможной любая простейшая вещь: автобус, лифт, кино, кафе на углу. Здесь твое место, а не рядом с ее гладким и нежным телом, понял?
Понял, понял. Пожалуй, пивом нам сегодня не обойтись…
Протестующе звякнули стекляшки входной занавески. Анархисты, — не открывая глаз, определил Ами. Неужели раздобыли на выпивку?
— Эй, недостреленный! Окки-токки, окку-панти!
Точно, Карподкин. А где Карподкин, там и Лео. Настроения ссориться не было никакого. Да и не ухватить их, быстроногих. Еще одно ограничение инвалида: не подраться как следует.
— Пошел вон, Карподкин. Нет у меня для тебя денег.
— Ну и не надо! — презрительно фыркнул анархист, подходя к аминому столику, но оставаясь при этом на безопасном расстоянии. — Сегодня я и тебя угостить могу.
Он помахал банкнотой. За спиной Карподкина гордо лыбился малахольный Лео.
— Ничего себе… — удивился Ами. — Откуда это? Неужели старушку ограбили?
— А вот и нет! — высунулся Лео. — На демонстрации заработали! Угадай, кто оккупанту по кумполу булыжником попал?
Главным занятием анархистов было участие в антивоенных и антиглобалистских демонстрациях. Иногда это даже оплачивалось организаторами, особенно, если речь шла о каком-нибудь действительно героическом подвиге, типа поджога автомобиля или забрасывания камнями полицейских.
— Ты? Кончай врать, Лео, — вкрадчиво произнес Ами, передвигаясь поближе. — Тебе ведь камня на двадцать метров не добросить, а подходить на меньшее расстояние вы не рискуете. Вы же трусы. Сволочь ничтожная.
Он снова тронул колеса кресла, но Карподкин оказался начеку. Сегодня деньги жгли анархисту карман, и изгнание из бара в его планы никак не входило.
— Кончай, Бергер, — сказал он почти миролюбиво. — Предлагаю кратковременное прекращение огня. Хоть на один вечер. Ну что тебе стоит? Мы ж клиенты, да еще при деньгах. Нас выгонишь — Мали спасибо не скажет. Кстати, где она?
— Внутри…
Разочарованный Ами задвинул коляску обратно за стол. Нет, не подраться. Казалось бы, элементарное удовольствие, а вот нет, черта лысого…
Вышел Давид, принес бутылку. Сели вместе — потому лишь, что порознь и в одиночку еще хуже. Выбирать компанию в матаротском баре не приходилось.
— Что-то я Меира давно не видел, — сказал Давид. — Третий день не заходит. Не похоже на него.
— Жив-здоров твой воздыхатель, — осклабился Карподкин. — Он теперь у Хилика поселился. Наверное, платит Чуку и Геку, чтобы жарили его по-таиландски.
Лео смущенно хихикнул. Давид покачал головой.
— Откуда ты такой взялся, Карподкин?
Сощурившись, Карподкин глотнул виски. Откуда, откуда… отсюда! Эти идиоты и понятия не имели, насколько он связан с этим местом. Тут родился карподкинский дед, тут он получил свою фамилию методом газетного тыка, отсюда он сбежал, как только представилась такая возможность. Деда держали здесь в рабстве, в скотстве, в кандалах непосильного труда. Но он хотел стать свободным и стал им.
И не просто стал: дед был одержим свободой. Настолько, что не считал возможным принимать указания от кого бы то ни было, будь то офицер в армии, начальник на работе или дура-подруга жизни. Оттого-то и не задерживался на одном месте дольше первого скандала, который обычно происходил достаточно быстро. Дура-подруга выдержала дольше всех, но и она в итоге спилась насмерть, оставив деду двухгодовалую дочь, будущую карподкинскую маму.