Маме дед позволял все, компенсируя тем самым свое собственное, полное ограничений детство. Кончилось это тем, что она родила Карподкина в неполные шестнадцать лет от неизвестного даже ей самой отца и тут же слиняла слушать настоящую музыку, которая звучала в те времена только на поляне Вудстока. Там, в свободном американском далеке мама и потерялась, растаяла в сладком облаке марихуанного дыма.
Дед обиделся. Почему-то он ожидал от дочери совсем другого. Вообще говоря, она свободна была трахаться с кем угодно, рожать когда угодно и ехать куда угодно. Что же тогда не устроило деда? — Бегство! Вот что выглядело в его глазах позорным. Да, в свое время он сам бежал из Матарота, но у него тогда имелись смягчающие обстоятельства: полное одиночество, отчаяние, страх. Дочке же были обеспечены помощь и поддержка в его лице. И вот — на тебе…
По-настоящему свободный человек не бежит, а сражается. Учтя свои ошибки, дед произвел необходимую коррекцию в процессе воспитания внука. Недостаточно просто любить свободу, повторял он. Чтобы сражаться, человеку нужна ненависть, много ненависти, чем больше, тем лучше. Долго искать ее не пришлось: залежи ненависти в дедовой душе могли поспорить по своему богатству с нефтяными полями аравийских шейхов.
По сути дела, он ненавидел всех: коммунаров, исковеркавших его детство, армию, три года продержавшую его под ружьем, начальников, брызгавших слюной на любое его возражение, клерка, ежемесячно выдающего ему ничтожное пособие на жизнь, водителя автобуса, требующего купить билет, дворника, подметающего улицу, собаку дворника, блох на собаке дворника… — всех! Дед обозначал их одним словом: “они”.
— Они будут заставлять тебя целовать сапог, — говорил он, доставая булку и молоко из подобранного на свалке дребезжащего холодильника. — Ты можешь испугаться и поцеловать. Это исковеркает тебе жизнь, как исковеркало мне. Ты можешь отказаться, помотать головой, и от тебя временно отстанут, чтобы не привлекать внимания. Но не думай, что они не придут за тобой позже, когда никто не смотрит. И наконец, третий, самый правильный вариант: ты можешь заорать во всю мочь и плюнуть. Плюнуть на их сраный сапог и в их сраные рожи. Тогда, возможно, они надают тебе по щекам, но зато твой пример поможет другим понять кое-что. Другие, такие же, как ты, тут же сообразят, что плевать можно, что вас много, что вы не одни. Понимаешь? Ты не один, мой мальчик!
Карподкин-младший кивал, жуя опостылевшую позавчерашнюю булку, принесенную дедом с заднего двора ближайшего ресторана. О, да, внук прекрасно понимал Карподкина-старшего. Когда он впервые плюнул в лицо школьной училке, весь класс смотрел на него с ужасом, но за этим ужасом чувствовалось восхищение. Дед оказался прав: другие хотели бы сделать то же самое, но просто не осмеливались. Он, Карподкин, поможет другим освободиться от проклятого ярма!
С тех пор ненавистные “они” получали свой законный плевок каждый раз, когда осмеливались приблизить свое хамское мурло к карподкинской свободе. Поначалу Карподкин еще помнил дедовское предупреждение об опасности получить взамен оплеуху. Но затем он убедился, что, чем наглее плевок, тем неуверенней ведут себя “они”. Временами доходило до того, что оплеванные стеснялись не то чтобы дать сдачи, но и просто утереться. Вскоре Карподкин познакомился с другими такими же как он. Другие называли себя анархистами и собирались в одном из столичных баров, где много пили и соревновались в дальности плевков. Бар именовался “Бэк Юньон”.
Услышав об этом, дед пришел в восторг. Тогда он уже сильно болел, лежал, весь желтый, на своем красном матрасе и кашлял в потолок. Вместе дед и матрас походили цветами на испанский флаг.
— Анархисты! — воскликнул он. — Все один к одному! Ты знаешь, в честь кого ты получил свою фамилию?
— В честь тебя? — предположил внук.
— В честь великого анархиста Карподкина! Вообще-то его звали Кропоткин, но сволочь-секретарь ошибся при переписке.
— При переписке откуда?
— Из газеты. Но это неважно, — отмахнулся дед и сделал внуку знак приблизиться, словно собирался поведать что-то очень существенное. — Важно другое. Ты на правильном пути, мой мальчик. Ты отомстишь им за меня. Ведь отомстишь?
Карподкин кивнул. Он прекрасно знал, каким именно “им” следует мстить за поверженного деда. Грубо говоря, это были все, кто не являлся завсегдатаем анархистского бара. Вот только с кого начать? Собственно, это и собирался сообщить ему дед на смертном одре. Карподкин преклонил ухо.
— Матарот… — пробормотал дед. — Есть такое место на границе с Полосой. Там они мучили и уродовали меня и других. Слушай… я помню, что они постоянно враждовали с полосятами. Нужно сделать так…
Он еще минуту-другую брызгал слюной в карподкинское ухо, пока, наконец, не откинулся на подушку. На устах его блуждала почти счастливая улыбка. Больше внук не услышал от деда ни слова. Приятели в баре сказали, что это верный признак умирания, и посоветовали прекратить кормежку, чтобы не тратиться попусту. Дед перестал дышать еще через неделю. Вернувшись как-то утром из бара, Карподкин нашел его на полу рядом с холодильником. У старого борца за свободу не хватило сил открыть дверцу. Еще бы: не зря ведь внук накануне прикрутил ручку проволокой.
Следуя указаниям дедовского завещания, Карподкин дождался ночи, завернул мертвеца в старое одеяло, погрузил на тележку и повез на главную столичную площадь перед мэрией. Путь был неблизкий. На праздные вопросы встречных гуляющих и полицейских о характере груза Карподкин отвечал, что везет труп дедушки, и те смеялись удачной шутке. Прибыв на площадь, Карподкин сбросил тело в фонтан. К его удивлению, труп не погрузился, а приплыл на середину, откуда в ночное небо била сильная, подсвеченная прожекторами струя. Все вместе это выглядело так, будто мертвец плюет в мурло проклятому мерзкому миру, сделавшему из него то, чем он был при жизни.
Этот последний общий плевок деда и внука получился как нельзя более удачным и вызвал известный резонанс. Карподкина даже задержали на несколько суток, но он заявил, что речь идет об антивоенном перформансе, то есть о чистом искусстве, плюнул следователю в лицо, и в итоге был выпущен на свободу в результате протестов прогрессивной общественности. Нечего и говорить, что в баре “Бэк Юньон” его приняли, как героя. Понежившись некоторое время в лучах славы и без труда мобилизовав помощника, Карподкин отправился в Матарот. Настала пора исполнить обещание, данное умирающему деду.
Он снова отхлебнул виски и, зажмурив левый глаз, посмотрел на Ами Бергера. Этого гада он пристрелит лично. Завалит его прямо в коляске, прицелится и — пах!.. пах!.. точно в рыло!.. в рыло! Ведь выстрел, если рассудить, это тот же самый плевок, только не слюной, а пулей.
— Прицеливаешься? — поинтересовался проницательный Ами. — Не советую, Карподкин. Стреляю-то я получше тебя. Ты же в армии не был, не знаешь, каким концом магазин вставлять.
Тут он не ошибся, что верно, то верно: от армии анархистов освобождали по психнепригодности. Даже в контору за бумажкой не вызывали, чтобы сэкономить на полученных плевках.
— Ничего, ничего… — многообещающе отозвался Карподкин. — Научимся. Правда, Лео?
Лео с готовностью хихикнул.
— Похоже, кто-то подъехал, — сказал Давид, прислушиваясь. — Военные? Чего это они? Вроде, и не падало пока…
— Нет, — возразил Ами. — Это не джипы, не тот звук. Легковуха.
Тревожно звякнула стеклярусная занавеска. Вошли двое одинаковых мужчин, в спортивных куртках, широкоплечие, со срезанными под прямым углом стрижеными затылками. Один сразу сел у входа, другой прошел к стойке, глянул по сторонам, пристукнул костяшками пальцев.