— Собаку. Мою собаку…Тебе это, может, смешно, да? В конце концов, это всего лишь собака, тьфу… они мне так и сказали, когда я пришел просить: это всего лишь собака, тьфу, мы не пойдем в Полосу из-за твоей собаки. А я сказал: ладно, я и не хочу, чтобы вы шли, пустите меня одного, я схожу за ней сам, вы ведь заперли ее в комнате, вы ведь… а они…
Он бормотал еще что-то, но Ами уже ничего не слышал. В ушах у него нарастал собачий вой, жуткий, леденящий душу, густой и низкий поначалу, взмывающий острой и тонкой иглою под конец. Тот самый вой, который он впервые услыхал в одном из поселений депортируемого анклава, который потом в течение несколько недель сверлил ему спину, который догнал его и теперь, три года спустя. А где-то в промежутке этого воющего пунктира помещались смерть Нево и его последние слова: “Так нам и надо, Ами, так нам и надо…”
Вой приблизился и смолк — вой сирены полицейского джипа. Чья-то рука тряхнула Ами за плечо:
— Эй, солдат! Ты в порядке?
Это подъехали спецы; кто-то уже поднял с земли Боаза Сироткина и тащил его к амбулансу, а Боаз упирался и все оглядывался на Ами, и отпихивался от санитаров.
“Хватали и заталкивали”, — вспомнил Ами.
— В порядке. И он тоже! — он крутанул колеса своего кресла, загородил санитарам дорогу. — Вам что, сто раз повторять надо? Он тоже в порядке. Отпустите его. Ну! Руки прочь, говорю, падлы!
— Да ладно кричать, братишка, — примирительно сказал один из санитаров, кивая своим товарищам, чтоб отпустили Сироткина. — Мы ж как лучше хотим. У него ведь шок явный, ты глянь только, сам убедишься: вон, вся будка в слезах.
— В жопе у тебя шок, — грубо отвечал Ами Бергер. — Поехали, Боаз, дружище. Домой поехали. Бог с ней, с оранжереей…
В доме Сироткиных их встретил беспорядок, пахнущий пылью и старыми картонными коробками, как во время перезда. Коробки и в самом деле загромождали гостиную; те, что побольше, от долгого пребывания там вполне уже обжились и теперь успешно прикидывались то журнальным столиком, то телевизионной тумбой, то табуреткой. Зато маленькие явно не могли найти себе постоянного места и выглядели издерганными из-за постоянных перестановок. Вот и теперь Боаз, войдя, сразу пнул ногой небольшую коробку с выцветшей надписью “Сардины эгейские”. Сардины в ответ жалобно зазвенели.
— Тарелки, — зачем-то пояснил хозяин. — Так и не распаковали. А сколько нам их надо, тарелок? Две. Далия да я. Проезжай, Ами, проезжай. Э, да тебе ж не протиснуться. Сейчас…
Он подхватил с пола еще одну коробку, покрутил головой, ища, куда бы ее деть, и наконец водрузил прямиком на уже пострадавшие сардины-тарелки.
— Нам-то чего, нам ничего… — видимо, он все же чувствовал себя немного неловко из-за царящего в доме вокзального бедлама. — Мы-то с Далией — двое. Гостей давно не было. Ты уж не обессудь. Проезжай.
— Да я в порядке, Боаз, не дергайся, — сказал Ами, ободряюще улыбаясь и с превеликим трудом заталкивая себе назад в глотку уже готовый было сорваться вопрос.
Сироткин сел на коробку, покачал головой.
— Что ж ты не спрашиваешь, давно ли мы перехали? — он вздохнул. — Давно, парень, давно. Скоро уже три года будет. Почти сразу, как выселили. Поваландались несколько месяцев по караванам… перессорились все вдрызг… ну и разъехались, кто куда. У меня ж там семья большая была. Дочка, два сына женатых, девять внуков. Ну, а как выдернули нас…
Он снова посмотрел на свои раскрытые ладони, словно недоумевая, что они делают тут, перед глазами. Узловатые пальцы его подрагивали.
— Где же все они теперь? — спросил Ами.
— Так это… живут. Было ведь как: своя земля, свое дело. А своя земля — это… — Сироткин поискал нужное слово и не нашел. — А когда без земли, то все сразу — ух… Вот так. Мы-то с Далией к ним на праздники ездим. А они сюда — ни-ни, ни в какую. Не хотят на Полосу смотреть.
— Ну и правильно. На черта зря сердце бередить? Может, и вам тоже стоило бы…
Боаз кивнул.
— Ага. Дети то же самое говорят. Молодые вы, вот и думаете одинаково.
— Ну вот. Одинаково и правильно… — Ами неловко двинулся в кресле. — Извини, Боаз, но ты действительно будто в шоке. Не зря тебя санитары прихватили. А ведь уже три года прошло. Три года! Зачем себе душу травить? Нельзя так.
— Думаешь, я не понимаю? — тихо проговорил хозяин, уставившись в свою правую ладонь. — Я понимаю. И Далия тоже понимает. Вот найдем ее и сразу уедем. Дня лишнего не задержимся.
— Кого найдете?
— Как это “кого”? Я ж тебе объяснил. Собаку нашу. Найдем и уедем.
— Погоди. Погоди, Боаз… — Ами потряс головой. — И где же ты собираешься ее искать? После трех-то лет?
— Понятно где — в Полосе. Собака, парень, это такое животное, которое ждать умеет. Ты ее, к примеру, у двери оставил, а сам ушел. По делам там или еще куда. И вот, ты где-то гуляешь, а она там ждет. Сколько понадобится. Такие они, собаки… — Сироткин улыбнулся неожиданно сердечной улыбкой. — А моя так в особенности. Умная она у меня, сучка-сучара…
Он снова улыбнулся и опустил руки на колени. Ами молчал, вслушиваясь в дальний собачий вой.
— Вот мы и копаем, я и Далия. С самого первого дня копаем, по очереди, круглые сутки. Копаем и вывозим, копаем и… — Сироткин махнул рукой на коробки. — Видишь: даже распаковаться некогда.
— Копаете? — переспросил Ами, все еще не понимая, вернее, отказываясь понимать. — Что вы копаете?
— Туннель, — просто ответил хозяин. — Что же еще?
— В самом деле… — оторопело произнес Ами Бергер. — Что еще обычно копают нормальные люди? Конечно, туннель…
— Ты знаешь другой способ попасть в Полосу?
Ами отрицательно покачал головой. Конечно, нет. Нормальные люди попадают в Полосу, да и в любое другое место исключительно по подземным туннелям. Конечно. Он наконец осознал, что говорит с сумасшедшим. Этому человеку сломали не только дом и налаженную, счастливую жизнь, но и рассудок.
Где-то с юго-западной стороны возник и тоненькой булавкой вонзился в Амины уши дальний собачий вой. Слышен ли он на самом деле или является плодом твоего воображения? И если верно последнее, а так оно, скорее всего, и есть, то чем ты, Ами Бергер, отличаешься от этого несчастного? Степенью расстройства? Или тем, что та собака была не твоя?
— Ну, так как? — прервал его размышления Сироткин.
— Что? — не понял Ами. — О чем ты?
— Ты согласен мне помочь?
— Помочь? Чем?
— Да уж не рытьем. Ты же у нас инвалид… — Сироткин заговорщицки подмигнул. — Советом, Ами. Я боюсь потерять направление. По одному компасу много не поймешь. А ты в этом деле, как-никак, специалист.
— Понятно.
Ами задумался. Он действительно не знал, как ему теперь поступить. Одно было совершенно ясно: лишь абсолютно безответственный человек стал бы потакать столь опасному сумасшествию. Но и прямо отказать Сироткину он не мог. Сегодня ты умоешь руки, а завтра Боаз или Далия погибнут в завале из-за неправильного крепежа… Что же делать тогда? Идти к властям? К тем самым властям, которые “хватали и волокли” Сироткиных три года назад? И зачем? — Чтобы их снова “схватили и выволокли”, на этот раз — в тюрьму? Ну, уж нет, увольте.
Надо действовать по-умному, постепенно. Сначала согласиться, а затем начать громоздить препятствия, искать отговорки, добиваться задержек: мы, конечно, продолжим, но не сейчас, а через неделю, через месяц, через год… нужно спускать эту сюрреалистическую жуть на тормозах, аккуратненько, не торопясь, пока она не умрет сама собой от полного выздоровления временно обезумевших… Должны же они когда-нибудь осознать свое безумие?
— Ну так как? — повторил Сироткин, напряженно уставившись в амино лицо. — Поможешь?
— Помогу.
— Ай да Ами! — восторженно воскликнул хозяин. — Я знал!
На радостях он схватил Ами за плечи и звучно расцеловал в обе щеки. Затем подбежал к лестнице.
— Далия! Далия!.. — он обернулся к Бергеру. — Подожди минутку, я ее сейчас приведу. Она, наверное, внизу…
Грохоча каблуками по ступеням, Сироткин сбежал в подвал. Ами уныло смотрел ему вслед. Вот уж действительно, не было печали… Сверху послышались шаги; он поднял глаза. В гостиную спускалась Далия — высокая, ширококостная, скуластая пожилая женщина в длинной юбке и небрежно повязанном головном платке.