— Далия! Вы здесь? А Боаз побежал за вами в туннель…
Далия села на ближнюю коробку и вытянула вперед ноги.
— Притащил тебя все-таки… И рассказал, да? Ну а ты что? Неужто согласился?.. Ох, ноги гудят… заездил он меня с этим туннелем. Там меня и похоронит, вот увидишь.
— Далия, зачем?
Она вздохнула, устало махнула рукой.
— Он тебе, наверное, про собаку рассказывал, да? Глупости. Думаешь, он совсем ку-ку? Не в собаке дело. Хотя сам он в этом ни за что не признается…
— А в чем же тогда дело?
— В жизни, Ами… — в сухих выцветших глазах Далии Сироткиной покачивалась грустная усмешка. — Жизнь он там свою оставил, вот что… ну, и собаку, конечно, тоже. Заодно.
Она оглянулась на лестницу и, сильно наклонившись вперед, зашептала.
— Я одного боюсь: что он когда-нибудь действительно докопается туда, к дому. Выйдет, посмотрит, даже найдет свою собаку… И что дальше? Что дальше, Ами? Ведь ничего уже не вернешь… ничего… ничего…
— Он не докопается, Далия. До Хнун-Батума и то очень далеко, а уж до вашего дома и вовсе невозможно. Поверь мне, я знаю.
— Ничего ты не знаешь! — затрясла головой она. — Ничего. Он сможет! Он все сможет. Ты не знаешь, какой он упрямый…
Глаза женщины загорелись лихорадочным блеском, она усмехнулась, прикрывая рот рукой.
— Я тебе вот что скажу, только ты не проболтайся: я уже давно не копаю! Я его обманываю. Говорю, что высыпала мешки в поле, а на самом деле возвращаю их в подкоп. А он и не замечает! Хи-хи-хи…
Далия тоненько прыснула в кулак. Она вдруг показалась Бергеру еще более невменяемой, чем ее сумасшедший муж.
— Но он работает за десятерых, Ами! Этот упрямый мул, если ему что втемяшется… Он докопается, вот увидишь! Прямиком до нашего дома.
— Ваш дом в пятнадцати километрах отсюда. Кроме того, они разрушили все дома, Далия. И оранжереи тоже. Там ничего нет. Там теперь одни развалины. И ты знаешь это не хуже меня…
— До самого дома! — перебила женщина, будто не услышав аминых слов. — Он все может. Все. Упрямый мул, каких мало.
Она встала и привычным движением перевязала платок. “Чокнутая не меньше, чем Боаз, — подумал Ами. — А может, даже больше. Сумасшедший дом. Отделение для буйнопомешанных”.
— Вот что, Далия, — сказал он вслух. — Я хочу бросить взгляд на ваш туннель. Крепеж, распорки, ориентация, всякое такое…
— Нет проблем, — Далия положила руку на рукоятку инвалидного кресла. — Я тебе помогу спуститься.
— Вот еще! Не трогай, я сам…
Со всеми этими туннельными передрягами Ами почти забыл о своих внезапно вернувшихся ногах. Вернее, нет, не забыл — как можно такое забыть? Он просто отложил осмысление этого космического события на потом. Годы инвалидного черепашьего бытия приучили его к осторожности: никогда не следует торопиться с выводами, радоваться улучшению или тому, что кажется таковым. Потерпи, Ами, подожди… Сначала обдумай эту новость наедине с самим собой, разгляди со всех сторон, попробуй на вкус, перемой и обсоси каждую косточку, а потом уже беги рассказывать всему свету. Беги рассказывать… “беги”… слово-то какое…
Ноги прекрасно слушались его и сейчас; во всяком случае, стало несравненно легче спускать себя в коляске по лестнице. Если бы не Далия, можно было бы просто сбежать в подвал вприпрыжку, как это делают нормальные здоровые молодые люди. Но Ами инстинктивно не хотел торопить события. Почему?
У этого желания, несомненно, имелась какая-то веская причина… вот только какая? Она висела за его спиной, как огромный темный театральный задник за спиной актера-дебютанта, пришпиленного к авансцене ярким лучом прожектора. Для того, чтобы рассмотреть, понять и осознать ее, требовалось время, личное, персональное время, свободное от самопальных туннелей и их безумных копателей. Время? А может, ты просто боишься, а, Ами? Боишься рассмотреть, оттого-то и оттягиваешь всеми силами решительный момент?
Против аминых ожиданий, туннель оказался вполне сносным, с грамотным крепежом и электрическим освещением. Инвалидная коляска проходила там, почти не задевая боковых распорок. Ами смотрел, задавал вопросы, удивлялся ответам, сдержанно нахваливал. Затем Боаз Сироткин, гордый полученными оценками, проводил специалиста до калитки.
— Значит, договорились, — сказал Ами, пожимая хозяину руку. — Пока я не достану приборов, ты никуда не двигаешься. Передохни немного и дай отдохнуть Далии, хорошо?
— Далия… — ухмыльнулся Боаз. — Станет она тебе отдыхать! Копает, как заведенная, чуть ли не больше моего. Я ей все говорю: полежи, переведи дух… куда там! Упрямая, как ослица. Уж если что ей втемяшится…
“Сумасшедшая парочка…” подумал Ами и тронул колеса — ему не терпелось уже остаться одному. Но тут Сироткин, словно вспомнив что-то, наклонился к самому его уху.
— Да, совсем забыл тебе рассказать, — прошептал он. — Я тут не один такой.
– “Такой” — какой? — не понял Ами.
— Шш-ш… — Боаз оглянулся, как будто кто-то мог их подслушать на пустой улице пустого Матарота. — Такой, который копает. Есть еще один.
Ами устало вздохнул: все, как по книжке. Начальный курс психиатрии. Безумные Сироткины естественным образом склонны были искать и находить аналогичное безумие и в других людях. Это как бы служило для них подтверждением их собственной нормальности.
— Ну, и кто же этот “один”?
— Хилик, — прошептал Боаз. — Хилик Кофман. Я видел, как он возит землю. Много земли. Точно тебе говорю.
— Так, Боаз, — решительно сказал Ами. — Сейчас уже второй час ночи. Если ты не возражаешь, я бы поехал домой, спать…
— Ясное дело… — Сироткин с видимым сожалением выпрямился, отпуская Ами на волю. — Ты только поторопись, ладно? Для нее каждый день важен.
“Для нее — это для собаки, — понял Ами. — Господи, как я, оказывается, устал от этих Сироткиных… Наверное, у меня даже ноги подкашиваются. Теперь я уже могу так сказать: ноги подкашиваются. Ноги…”
Он медленно катился вдоль пустого тротуара. Фонари светились через два на третий. И то спасибо: кому тут светить? Ему? Он и так знает улицы Матарота наизусть, каждый квадратный дюйм. Где-то метров через двадцать должна быть яма. Ами объехал опасное место. Наизусть. Мог бы обходиться вообще без света, без глаз. Как раньше обходился без ног.
А что, разве плохо ему было? И вообще, что такое “хорошо”? Хорошо — это то, к чему привык. А он привык здесь ко всему: к коляске, к Матароту, к людям вокруг. Ему здесь уютно, у него здесь дом. И жалобы по поводу инвалидности — не более чем часть этого уюта. Его уважают: экое горе на парня свалилось, а он, смотрите, ничего! Живет и в ус не дует. Учится, пиво пьет, жизни радуется не меньше других, а может, даже и больше. Точно больше, потому что в мелочах-то самая радость и водится. В лужице радость, не в море. А на бегу поди разгляди ее, лужицу.
Будь у него ноги, разве оказался бы он здесь, в Матароте? Дудки! Черт его знает, где бы он тогда оказался. В Боливии, в Рио, в Непале, в Гоа, в Коста-Рике… В дикой скачке по касательной, подгоняемый ненасытными глазами, по невиданным горам, умопомрачительным ущельям и таинственным равнинам, когда постоянно хочется, требуется еще и еще, и еще… почему? — да потому, что увиденное не насыщает, при всей своей умопомрачительности, пролетает мимо, в крутящуюся вакуумную воронку засасывающей пустоты — фьють, и нету… а, значит — подавай-ка поскорее что-нибудь новенькое, да покруче, а иначе какого хрена мы вообще забрались сюда, братишка, зачем?
Вот именно: зачем?
Выйти сейчас перед всеми, вернее, встать и выйти: вот он, я, смотрите, почти такой же, как и был, только с ногами. То есть, совсем другой от задницы вниз, но от задницы вверх-то я тот же самый, в точности. Ами Бергер, помните такого? Ами, на коляске…
Вспомнят ли?
Нет, не вспомнят. А хуже всего — ты и сам-то себя не вспомнишь, как не помнишь сейчас давнего бостонского мальчика, школьника из причесанного американского пригорода, болельщика “Патриотс”, “Селтикс” и “Ред Сокс”.