Но было уже поздно. Обезумевший парень бестолково задвигал руками, засуетился, пытаясь ввинтиться в песок, но только обрушивая на себя новые комья, уменьшая и без того куцее пространство.
— Перестань! Лео!
Изловчившись, Карподкин схватил Лео обеими руками, обездвижил, прижал к себе. Лео била крупная дрожь, он тяжело, с надрывом дышал. Песок нависал над ними, песок наступал, осыпался, шуршал тонкими струйками, надвигался тяжелыми жирными пластами.
— Тихо, парень, тихо… Все-таки нужно было тебя придушить. Смотри, сколько ты воздуха зря сожрал… Тихо, тихо…
— Карподкин… — прошептал Лео, обмякнув. — Я хочу выпрямиться, Карподкин. Ну, пожалуйста…
— Выпрямиться?.. Погоди.
Карподкин осторожно ощупал стенки полости. Фонарь он потерял в суматохе. Свободного пространства почти не оставалось. Впрочем, еще можно было передвинуть немного песка за спину. Как раз хватит бедняге ноги вытянуть. Вернее, протянуть.
— Слушай меня, Лео, — внушительно сказал Карподкин. — Придется делать все очень медленно, без паники. Сможешь?
Не дожидаясь ответа, он ухватил парня за ногу и потянул на пока еще свободное место.
— Упрись здесь. Молодец… — Карподкин нашел руку Лео. — А рукой перекладывай отсюда… вот сюда… потихонечку, полегонечку. Умница.
Через несколько минут они уже лежали нос к носу в кромешной удушающей темноте.
— Хорошо-то как стало… — блаженно пробормотал Лео.
— Смотря от чего отсчитывать…
Карподкин нашел горло товарища и сжал. Лео почти не сопротивлялся, только немного подергался и стих, опорожнив напоследок кишечник.
— Ну, ты и гад, Лео, — попенял Карподкин мертвецу. — Последние глотки кислорода отравил. Прямо как тюбик, честное слово. Тут нажмешь, там вылезает…
Мне трудно сказать вам, отчего Карподкин задохнулся — от вони или от недостатка воздуха. Да и какая, собственно, разница? Скорее всего, от того и другого вместе. Как жил, так и задохнулся. Концы ведь всегда в итоге сходятся к началам в этом самом детерминированном из миров.
Песок был везде. Он скрипел на зубах, царапал воспаленные веки, смешивался с волосами, тонкими слоями ложился на кожу, прикидывался ею. Ленивыми комьями он отваливался от стены, послушно лез на лопату, а с лопаты в мешок, в грузовик… но само это равнодушное послушание свидетельствовало о том, насколько уверенно каждая песчинка ощущает себя частью общей несокрушимой огромности.
Люди переносили песок с пятиметровой глубины на поверхность, но что это меняло в песке? — Ничего. Изменится ли море, если зачерпнуть ведро воды у одного берега и выплеснуть у другого? Людям казалось, что это они вгрызаются в песок, но на деле песок заглатывал их. Он походил на время: такой же вездесущий, обманчивый, безжалостный, бесстрастный. И, как за каждой минутой неминуемо обнаруживается еще одна, так и за каждым его пластом непременно оказывался еще один, и еще, и еще, без конца.
Люди измеряли его своими приборами — в точности, как измеряют время; им представлялось, что они управляют и временем, и песком, выбирают направление, владеют ситуацией. Слепые кроты, наивные землеройки…
Песок сливался со временем, становился неотличимым от него; удивительно ли, что именно там, в песке, так легко потерять чувство времени? Зачем отсчитывать часы, дни и недели, когда они жестко связаны с пройденным расстоянием, с выданным на гора объемом, с количеством установленных крепежных распорок?
— Когда сменяемся?
— Через два метра.
— Когда обедаем?
— Через десять мешков.
Выяснилось, что здесь, в тесном пространстве туннеля, в котором, казалось бы, негде ни спрятать, ни спрятаться, с поразительной легкостью теряются самые невероятные, базисные вещи, такие, как цель или память, или даже имя.
Они вошли в туннель поодиночке, отличные друг от друга, как могут быть отличны только люди: каждый со своим прошлым, со своей мечтой, со своими страхами, со своей ненавистью, любовью, уродством, увечьем, грехом, праведностью.
Они стали неотличимы, как могут быть неотличимы только люди, вместе идущие сквозь песок, сквозь время, одержимые одной, общей целью… вернее, не целью даже, ибо цель была тоже забыта за ненадобностью… не общей целью, но общим, им самим неведомым предназначением.
Наверху копошилось нечто, именуемое еще жизнью; летали ракеты… летит, летит ракета… хе-хе… гремели взрывы; в окончательно обезлюдевший и потому образцовый поселок приезжали образцовые спецы, брали в пробирки образцы песка, образцы времени, заходили в пустой бар, где неулыбчивая чумазая барменша или угрюмый чумазый бармен сообщали им, что кофеварка неисправна. Спецы пожимали плечами и уезжали до следующего раза.
Наверху все шло как бы понарошку, для отвода глаз, неизвестно для чего. Главные события происходили внизу, в песке туннеля, в потной и плотной последовательности пройденных метров; даже само слово “происходить” было обязано своим происхождением слову “проходка”.
Они копали бы так целую вечность, пока не умерли бы, вынутые из процесса временем и песком, подобно выдаваемым на гора мешкам, подобно выработанному песку и выработанному времени. Но со временем, а точнее, на определенном этапе проходки в туннеле стала появляться вода, и землекопам пришлось взять вверх, к более сухим пластам.
Выталкиваемые водой, они забирали все выше и выше, пока, наконец, лопата дежурного проходчика не провалилась в пустоту. Яркий свет хлынул в образовавшееся отверстие. Дежурный, косматый и мосластый старик, копавший всегда в одиночку, сел, отложил лопату и пощелкал уродливым ногтем крестьянина и землекопа по микрофону переговорного устройства.
— Эй, кто там, — сказал он, дождавшись ответного щелчка. — Похоже, мы куда-то докопались. Давайте все сюда.
Они вышли из туннеля один за другим, все восемнадцать, и остановились, моргая ослепленными глазами.
Прямо перед ними сияло тихое послеполуденное море. Сзади вздымали свои плавные линии улыбчивые дюны. Сверху припекало; направо и налево, насколько видит глаз, расстилался тихий безлюдный пляж с редкими пальмовыми деревьями. Снизу лежал песок — мелкий, белый и сухой. Седой землекоп наклонился, взял горсть и сказал своей партнерше по смене:
— Такой много не накопаешь — с лопаты осыпается. И крепить трудновато.
— Зато таскать легче, — возразил щуплый женственный парень. — Сухой потому что.
— Сухой, сухой… — усмехнулась блондинка лет сорока. — Вон воды сколько, не видите? Здесь сухой, там мокрый…
Она скинула рабочую обувь и пошла в море, туда, куда уходил песок. И остальные потянулись за нею, все вместе. Теплая вода приняла их ласково, держала и гладила волнами, как гладят малых котят. Когда ноги оторвались от песка, они поплыли вперед, к солнцу, все еще жмуря отвыкшие от света глаза. Впереди, сильно загребая, плыл косматый проходчик; за ним поспешали два азиата и пожилая пара крестьянского вида. Плыли блондинка лет сорока и ее ровесница-брюнетка, плыли лысый старикан и женственный юноша, плыли две девушки, плыла еще одна пожилая пара, плыл мужчина с длинными волосами, собранными в косу на индийский манер.
Их головы долго еще маячили на воде, пока не слились с мерцающей рябью моря. На берегу остались лишь парень в инвалидном кресле и темноволосая красивая девушка, державшая за руки двух четырехлетних близнецов, которые пока еще не умели плавать.
— Эй! — сказала девушка. — Мы остаемся. Вставай и пошли.
Парень встал с кресла и несколько раз присел, разминая затекшие ноги. Девушка не удивилась. Дети дергали ее за руки, стараясь вырваться. Им хотелось в воду.
— Пусти! Пусти!
— Пусти их, пусть поплещутся, потом пойдем… — сказал парень. — Дети, как вас сегодня зовут?
— Став! — хохоча, прокричала на бегу девчонка.
— Это я Став! — откликнулся мальчик, устремляясь за нею. — Я Став! А она Авив! Авив!..
Авив. Авив?
Бейт-Арье, ноябрь 2008 — февраль 2009