— Что сталось с нашим бедным братом Дюрером?
Далеко в море показывается маленькая голова, в последний раз видна протянутая кверху рука. Все дети плачут.
— Наш старший братец Дюрер утонул!
Отец-орангутанг произносит:
— Мой сын Дюрер утонул. Теперь остается другой художник, ты, мой сын Марк.
Слышны стук и звон. С небес опускается тьма. Кто-то звонит и стучит. Марк поворачивается на другой бок. Рабочий с черными усами просыпается, идет к двери на цыпочках, босой, мелькая во тьме кальсонами.
— Кто здесь? — спрашивает он.
— К Марку Шагалу.
— Кто это?
— Отец приехал его навестить.
Рабочий отпирает дверь.
— Тише, — он прикладывает палец к губам, — Марк допоздна рисовал, теперь спит и просил не будить.
Отец тихо входит, ставит чемодан в угол.
— Ой, как мой сынок похудел! — вздыхает Захария.
— Степан Иванович, — шепотом говорит рабочий.
— Захарий Ионыч, — шепотом отвечает отец.
— Хотите закусить с дороги? Я чайник на плиту поставлю.
Отец раздевается, садится к столу, достает пачку мацы.
— У меня крашеные яйца есть, — тихо говорит Степан.
— Нет, извините, пожалуйста, спасибо, я христианские яйца не ем.
— Захарий Ионович, я их почищу, и они станут самые обыкновенные. — Он берет мацу. — Вкусный еврейский хлеб, — говорит он, пробуя, — я его сейчас с салом поем.
Захария закрывает глаза, отворачивается, чтобы не видеть, как Степан ест мацу с салом. Марк открывает глаза, но сон продолжается. За столом сидит его отец Захария, правда, уже не в виде орангутанга, и завтракает вместе со Степаном мацой.
— Проснулся наконец, — говорит Степан, — вставай, отец твой приехал.
— Папа! — кричит Марк.
Они обнимаются.
— Не буду вам мешать, — деликатно говорит Степан, — да мне уж на работу пора. — Он одевается и уходит.
Марк и отец сидят за столом.
— Взял отпуск, приехал посмотреть, как ты тут. Ты не жалеешь, что уехал? Тебе, наверно, тяжело, ты похудел. Я скучаю по тебе, и мама каждый день просыпается и говорит только о тебе.
— Мне надо было увидеть другой мир, папа. Если б я остался в Витебске, то покрылся бы либо ржавчиной, либо плесенью.
— Это ты рисуешь?
— Да, это мой этюд. Тебе нравится, папа?
— Ну... — Отец задумывается. — Тебе за это деньги платят?
— Пока нет, но, я надеюсь, будут платить.
— Ну... — Опять задумывается. — На что же ты живешь?
— Есть богатые евреи, которые мне помогают. Сейчас мне помогает барон Гинсбург.
— О, барон тебе помогает! Это большой почет. Сколько он тебе платит?
— Десять рублей в месяц.
— Платить такие деньги просто так... Я за пятнадцать рублей поднимаю целый день бочки с селедкой.
— Барон Гинсбург тоже не хочет платить слишком долго просто так. Когда я явился в последний раз за своей десяткой, роскошный швейцар сказал мне: "Это в последний раз".
— Что ж ты будешь делать?
— Скажу: прощай барон Гинсбург, здравствуй, барон Герценштейн.
— Да, — вздыхает отец, — может, это и хорошо, что тебе помогают еврейские бароны, но скажу тебе откровенно: мне такая жизнь не нравится. У нас в семье никто не зависел от чужих подачек. Так нас, евреев, учит Тора. Порядочный человек, если он только не калека и не больной, всегда должен зарабатывать сам. Может, тебе все-таки вернуться в Витебск и подумать о приличной специальности?
— Не сердись, папа, — говорит Марк, — ты живешь, как все, и дай тебе Бог здоровья. Но я не хочу быть, как все. Поэтому, папа, я покинул Витебск. Пусть он остается на здоровье со своими селедками.
— Ну, живи как знаешь, и пусть поможет тебе Бог.
Ясное петербургское утро. Продавцы газет выкрикивают последние новости:
— Кровавая драма в квартире кондуктора трамвая! Девятнадцатилетний сын убил поленом младшего брата и избил бабушку, чтоб украсть некоторую сумму денег!.. Дело Бродского! Во время погрома в Тирасполе еврей Бродский убил двух христиан... Москва. Слуги высекли госпожу Цунк, задолжавшую им пять рублей... Прибытие эрцгерцога австрийского в Петербург с Северного вокзала.
Марк, отец его и рабочий Степан ехали на конке.
— Я, как время свободное, хожу с Марком, — говорил рабочий, — любопытно иную жизнь посмотреть.
— Степан и в училище со мной бывал, — сказал Марк, — ему там натурщиком стать предлагали, да он не согласился.
— Ежели не в бане, — сказал Степан, — голым стоять грех.
— Грех, грех, — закивал отец, — вот Степан Тору не читал, а понимает, что рисовать человека либо иное Божье творение, — грех. Гляди, накажет тебя Бог.