— Расходитесь, господа, — кричала полиция, — не шуметь!
— Это-таки сумасшедший мир, — сказал Захария. — И ты хочешь оставаться здесь?
— Может, мне все-таки удастся раздобыть денег у другого еврейского депутата, у господина Винавера, пока его еще не убили... Или у кого-нибудь еще. Я хочу уехать в Париж.
— Ежели не верить в обыкновенного Бога и в обыкновенных людей,— сказал Степан, — то, верно, лучше уехать подальше, где все по-иному.
Мастерская Бакста. Ученики по обыкновению стояли у своих мольбертов, ожидая мастера. На возвышении натурщица, толстозадая, с розовыми ногами, полуобнаженная, в венке греческой жрицы, набросив на плечи покрывало, сидела на стуле, курила и пила вино.
— Сегодня пятница. — говорит девушка, мольберт которой рядом с мольбертом Марка, — в пятницу обычно Лев Самойлович смотрит этюды. Я так волнуюсь. Я вчера показала этюд моему папе, и ему очень не понравилось. Он даже на меня рассердился. Он вообще считает занятие искусством большим грехом.
— Какое совпадение, мой папа тоже так считает, — говорит Марк.
— А кто ваш папа?
— Мой папа Захария Шагал, грузчик в селедочной лавке.
— А мой папа Лев Толстой, — говорит девушка.
Молодой человек, мольберт которого стоит неподалеку, улыбается.
— У вас обоих консервативные отцы, но очень смелые рисунки.
— Смелость как раз Лев Самойлович не одобряет, — говорит девушка. — Он называет смелость модой. Ох, я очень волнуюсь! Ты, Ваца, уже знаменит, солист балета императорского театра, тебе легче.
— Солист, уволенный из-за своих рискованных костюмов, — улыбается Ваца.
— Но у тебя имя в Париже, а я кто такая? Всего-навсего дочь Льва Толстого. Поверьте, господа, иметь отцом простого грузчика гораздо лучше человеку, который хочет себя самостоятельно проявить.
— Господин Бакст идет, — говорит служитель. — Вы тоже, — обращается он к модели, — прекратите курить и займите свое место.
Модель гасит папиросу, поднимается на пьедестал и сбрасывает покрывала. У нее округлое розовое тело, большие груди, голубые выпуклые глаза. Марк невольно отводит взгляд. Входит Бакст. Здоровается. На нем английского покроя костюм, над ушами курчавятся рыжеватые кудряшки.
— Сегодня пятница, — улыбается Бакст, — по пятницам проверка. Чье это?
— Мое, — говорит Ваца.
Бакст сосредоточенно смотрит.
— У вас, Нижинский, сохраняется детскость в рисунке. Это хорошо. Детскость — качество, которое современная живопись успела растерять. Искренность движения и чистый, яркий свет. Искренность детского рисунка есть то, чему втайне завидуют зрелые художники, и я в том числе. Главное — избежать крена к так называемому хорошему вкусу, к так называемым хорошим картинам. Смешно говорить, но добрые две трети картин художников не имеют никакого подлинного прикосновения к их сердцу и воображению, а продиктованы они соображениями ума. Например, вот... Чей это этюд?
— Мой, — робко говорит Шагал.
— Так и думал. Господа, давайте сравним этюд Шагала с этюдом Нижинского. Движения, присущие рисунку ребенка, не правда ли? Лошадка бежит, девочка качается на качелях, медведь рычит, дом дымит, аэроплан реет в воздухе. У Нижинского все мечется, живет, дышит. У Шагала позы мертвеют, деревенеют. Хоть пропорции вернее, но суше, все вяло, холодно и прилично. — Марк молчит, лишь углы рта его нервно вздрагивают. Все смотрят на него сочувственно. — Или краска, — говорит Бакст. — Известна любовь детей к яркому чистому цвету. Такого грязного, тусклого цвета, как у Шагала, на детских рисунках не встретишь. Обратите внимание на эту лиловую краску.
— Л-Л-ев Самойлович, — заикаясь, говорит Марк, — отчего вы считаете мою лиловую краску грязной? Я люблю рисовать лиловой краской.
— Потому что лиловая краска, — говорит Бакст, — это краска неврастении. Ваши краски, Шагал, могут довести человека с неустойчивой нервной системой до припадка. Ибо сами эти краски принадлежат малокровным нытикам, изнервничавшимся ипохондрикам. Вот отчего они так туманны, тусклы, расплывчаты.
— Лев Самойлович, — говорит Марк, — я знаю, что художники из «Мира искусства», к которым вы принадлежите, считают Сезанна, Мане, Моне, Матисса лишь зачинателями кратковременной моды.
— Дело не в моде, Шагал, мода везде, где есть искусство. Мода — царица. Важно понять, господа, что есть в моде временное и что действительно новый тон. Вам, Шагал, нравится лиловая краска, она волнует ваше воображение. Вы считаете это новаторством, но проходит время, и, к изумлению своему, вы обнаруживаете множество дам в лиловых платьях и множество картин в лиловых тонах. Только простота и ясность форм не боится моды. Наш вкус, наша мода, господа, медленно, но упрямо, с каждым годом все сильней и сильней, возвращают нас на путь античного творчества.