— Зато вечерами бывает весело, — сказал Симич, — много барышень, рулетка. Наконец, французская кухня.
— Ах, французская кухня, — поморщился Принцип, — уже с раннего утра неумытые повара начинают свою стряпню, и, стоит только понаблюдать, как они это делают, можно потерять аппетит на неделю. Нет ничего лучше сербской кухни. Да, в нашей Сербии все хорошо, кроме иноземного ига. Сербия, когда разорвешь ты цепи рабства?
— Господин Принцип, — сказал Аминодав, — вы, я вижу, тоже раззадорились, как ваш младший брат Гаврила. Как говорил мой отец, портной Шустер: злой узел завяжется, не развязать его будет никому. Только кредит, только банковский кредит поможет Сербии.
В узком коридоре дома под названием «Улей», где располагались ателье бедных художников, доносилась разноязычная речь.
— Возмутительно! — кричал кто—то по—русски из одного ателье. — Глупая девчонка, сентиментальная кислятина! Почему ты не уважила просьбу уважаемого мосье, без которого рухнул бы этот деревянный сарай?
— Он, Ваня, старик, — плакала женщина, — у него крошки на бороде.
— На бороде крошки, — сердито сказал Ваня, — так стряхнула бы их… Дура, он ведь обещал чек на двести франков.
— Он противный, — плакала женщина, — он капиталист, эксплуататор.
— Что? Кто тебя научил таким словам?
— Анатолий Васильевич.
— Какой Анатолий Васильевич?
— Луначарский.
— Луначарский?! Этот толстозадый марксистский репортер? Я отучу его агитировать моих натурщиц… Он к тебе приставал во время ваших занятий по марксизму?
— Он… он… — плакала женщина.
— Что он? Ты с ним, Сонька, спала? Безнравственная девка. Черт теб возьми! Порядочный человек предлагает ей двести франков, а она связывается с каким—то нищим марксистским болтуном. Что ты в нем, Соня, нашла?
— Он, Ваня, красиво говорит. Ласково говорит. А ты, Ваня, все ругаешься. — Она заплакала совсем громко.
— Ладно, ладно, Соня, — заморгал глазами высокий детина с растрепанной копной волос. — С тобой уж и поговорить нельзя. Сразу нюни. Ты ведь знаешь, что у меня кончаются краски, надо покупать холст… Мне позарез надо двести франков… Я ведь не какой-нибудь Шагал, который за отсутствием холста пишет на своих разрезанных скатертях, простынях и рубахах. Я Иван Петухович, я получил академическую премию Куинджи. Я не привык, черт возьми, жить в таких условиях! Грязь, холод… В собачьей конуре не холодней. — Он взял за подрамником бутылку, налил в грязный стакан и выпил. — Разве это коньяк? Моя творческая индивидуальность требует другого коньяка. Такой коньяк и Жанетта пить не будет… Я привык к хорошему коньяку и не привык к грязи… Отчего ты, Соня, не подметешь?
— Веника не найду… И вообще я уйду от тебя, Ваня.
— К кому? К Луначарскому? К этому нищему марксисту?
— У него, Ваня, хоть гамак есть. Я на полу, Ваня, спать не могу.
— Бис, бис, браво… Променять меня, русского художника Ивана Петуховича, на гамак. Ты, Соня, стерва. Подожди, Соня, вот получу академическую премию, уберусь из этого нищего улья в хорошее ателье на Монпарнас. Разве здесь можно жить порядочному человеку? Крик, шум. Слышишь, у итальянцев опять кричат?
— Это у евреев кричат. Это Паша кричит, испанец… Очень темпераментный мужчина. — Соня хихикает.
— Какой Паша? — настораживается Петухович. — Этот сумасшедший испанский мазила Пикассо? У тебя, Сонька, вкуса нет. Луначарский, Пикассо, Шагал… Мне стыдно за тебя, Сонька.
— С Шагалом, Ваня, у меня ничего не было. Только зайдешь прибрать его ателье, он сразу прячетс в свою постель за перегородкой.
— А ты хотела бы, чтоб он тащил тебя с собой?
— Он очень робкий, — сказала Соня, — но у него красивые кудрявые волосы. И он лиричный. Он мне сказал: «У вас, Соня, прелестный подбородок». А ты, Ваня, говоришь, что у меня плохие ноги. Я, Ваня, уйду от тебя.
— Клевета, Соня, клевета, все они завидуют нашей любви, нашему счастью. Все эти Луначарские, Пикассо, Шагалы… Шагал, кстати, мне должен пять франков.
— Шагал посылку получил из России, — сказала Соня, — я видела, он с почты нес.
— Посылку? — спросил Петухович. — Это интересная новость. Надо с него потребовать: если нет пяти франков, пусть отдаст продуктами.
В дверь застучали.
— Кого это черт несет? — сказала Соня.
— Завтра придешь! — крикнул Петухович. В дверь просунулась ослиная морда. — А, моя прелесть Жанетточка, за коньяком пришла, умница. — Выкрашенная в красный цвет с седыми пропалинами ослица вошла в ателье. — Жанетточка, разреши поцеловать тебя в шею и поднести тарелочку коньяка.
Ослица жадно выпила.