— А теперь пойдем со мной и стребуем долг с Шагала. Пошли с нами, Соня, свидетельницей будешь.
Вышли в коридор. Коридор был полон звуков. Плакали, смеялись, играли на гитаре. Из крайней комнаты по—прежнему доносились темпераментные крики Пикассо, которому возражали по—английски с сильным еврейским акцентом.
— Господин Шагал, — сказал Петухович, постучав в одну из дверей, — вы дома?
Жанетта, протиснувшись вперед, распахнула головой дверь. В крошечном ателье Шагала повсюду были развешаны картины, написанные на разрезанных рубахах и скатертях. В беспорядке валялись подрамники, пустые банки из-под дешевого бульона, яичная скорлупа. На стеллажах, среди репродукций Эль Греко и Сезанна, лежали остатки селедки и несколько кусков хлеба. Но на столе аппетитной горкой — домашняя маца и банка клубничного варенья. За столом сидели Марк Шагал и Луначарский, пили слабозаваренный чай, заедая вареньем прямо из банки.
— Ах, господин Луначарский, — сказал Петухович, — очень приятно, что застал вас здесь. Господин Луначарский, требую, чтоб вы прекратили использовать мою натурщицу как подопытного кролика в вашей марксистской агитации. Зачем вы ее учите всяким глупым словам: социализм, капитализм, эксплуатация, — и прочей дребедени?
— Господин Петухович, — сказал Луначарский, — эта женщина — свободный человек, вы же склоняете ее к проституции, используя ее как товар, и присваиваете себе прибавочную стоимость.
— Значит, по-вашему, господин Луначарский, соблазнять женщину бесплатно, как это делаете вы, приличнее? Вы гнусный социалистический мошенник!
— Люмпен-интеллигент! — затрясся Луначарский. — Придет время, мы очистим землю от таких, как вы.
— Ах, придет время! — саркастически заметил Петухович. — Когда придет? Через три года? Через десять лет? Может, вы воображаете себя депутатом, или оберпрокурором, или министром просвещения? Лучше бы вы перестали красть у этого животного из стойла куски хлеба, господин министр.
— Господа, — сказал Шагал, — можно ли наносить взаимно друг другу такие оскорбления? Морально ли это?
— А вы, господин Шагал, весьма кстати вспомнили о морали. Верните мне пять франков, которые задолжали уже две недели.
— Видите ли, — пробормотал Шагал, — у меня сейчас денежные проблемы. Но в ближайшее время обещали купить одну мою картину за двадцать пять франков.
— Я вас поздравляю с большим достижением, но пока я забираю у вас в счет долга эту банку варенья, за три франка. Два франка вы остаетесь мне еще должны… Пойдем, Жанетта, пойдем, Соня.
— Ваня, я останусь у Шагала, — сказала Соня, — прибрать надо.
— Ну и черт с тобой! Только больше не приходи, не просись. Больше не впущу. Пойдем, Жанетта.
— Ах, она съела всю мацу, — сказал Шагал.
Пока люди спорили, ослица подмела на столе и стеллажах все съестное.
— Ну хорошо, — сказал Петухович, — этот ужин Жанетточки за мой счет. Я списываю ваш долг. — И он с ослицей вышел.
— Я хотела бы прибрать ваше ателье, — сказала Соня.
— Мадам, это необязательно, — ответил Шагал. — Мадам, не трогайте мой стол. Ах, жаль варенья и мацы, придется ложиться голодным.
— Господин Шагал, — сказала Соня, — у меня есть кредит в булочной, я сейчас принесу теплые булочки.
— Не надо, Соня, — сказал Шагал, — как же вы расплатитесь с булочником?
— Уж мое дело, как я расплачусь! — Соня вышла.
— И это Париж, — печально вздохнул Шагал, — Париж, куда я так стремился. Пустыри, грязь, запах крысиного яда и этот дом с фанерными пристройками. То холод, так что приходится надевать на себя все тряпье, то духота, так что приходится работать голым.
— А мне здесь нравится, — сказал Луначарский, — настоящая пролетарская окраина без всякого буржуазного мещанства, все просто и ясно.
— Анатолий Васильевич, — сказал Шагал, — я тоже привык к простой жизни, надо признаться, я страшный провинциал. Любя перемену мест, я в глубине души мечтаю об уединенной клетушке. Мольберт и краски — вот мое имущество. Мне на всю жизнь хватило бы маленького чулана с дыркой, через которую бы мне подавали еду. Но ведь, Анатолий Васильевич, никто еды здесь не подает. Даже куска хлеба. И у меня такое чувство: если я умру среди бродяг под мостом, этого не заметят. Моих картин в Париже не покупают, я уже перестал об этом мечтать. Только один раз обещали купить мою картину за двадцать пять франков, но, думаю, обещания своего они не сдержат. Я уже задолжал всем: Конюдо, Аполлинеру, даже Ивану Петуховичу. Если мне удается купить селедку, я делю ее пополам — голову на первый день, хвост на второй. А на рынке я по бедности покупаю только кусок длинного огурца. И, извините меня, Анатолий Васильевич, у меня совершенно протерлись штаны. Я не франт, я вообще не люблю одежду, она меня мало интересует, и одеваюсь-то я безвкусно. Но у меня нет даже приличного пиджака, чтобы пойти на дягилевский балет, куда меня пригласили.