— Господин Бакст занят, — потупив глаза, говорит Марк. — И я тоже не могу.
— Понимаю, — обиженно говорит Аминодав, — я здесь не к месту... Извините, пожалуйста, я пойду. — Аминодав раскланивается и уходит. Наступает неловкая пауза в сопровождении оркестровой увертюры из балета «Видение Розы».
— Простите, Лев Самойлович, — говорит Марк, — это мой знакомый по Витебску. Мы с ним давно не виделись и встретились случайно.
— Да, человек дурного общества, — говорит Бакст, — конечно, черту оседлости нельзя одобрить, но представляете, если б все витебские и бердичевские портные и сапожники приехали в Петербург или тем более в Париж... Какой бы это был позор, и какая находка для антисемитов... Да, ваш знакомый ужасно бестактен.
— Лев Самойлович, — сказал Шагал, — бестактность не всегда связана с бездушностью.
— Что вы имеете в виду?
— Это единственный человек, который помог мне материально, ничего не понимая в моей живописи.
— Ах, вот вы о чем! Вы имеете в виду меня?
— Лев Самойлович, не обижайтесь, я тоже сын грузчика из черты оседлости. Но, наверно, вы все-таки правы, и мне не следовало приезжать не только в Париж, но и в Петербург. Жил бы в Витебске рядом со своими родителями,братьями и сестрами. Женился бы. Стал фотографом. Может, в этом и было бы мое счастье.
— Покажите свои акварели, — сказал Бакст.
— Конечно, Лев Самойлович. — Марк раскрыл папку. — Я испытал в Париже и счастливые минуты. В Лувре, например, или на улице Лаффит, где выставлены Ренуар, Писсарро, Моне. Жаль, в магазин Воллара я боюсь заходить, потому что там сердитый хозяин и он не любит, когда просто смотрят и ничего не покупают, а у меня не всегда даже есть несколько франков на репродукции. Что уж говорить о деньгах на билет до Витебска! Только большое расстояние между Парижем и Витебском удерживает меня здесь. Вы были правы, Лев Самойлович, я ничего не добился в Париже, и мне не следовало приезжать.
— Кое-чего вы все-таки добились, Шагал, — сказал Бакст, просматривая акварели. — Вот теперь ваши краски приобрели свой голос. Здесь, в Париже, во Франции, вы возмужали... Только побольше вкуса, Шагал... Акварели ваши хороши, а одеты вы, извините меня, нелепо, как попугай... И избегайте дурного общества, которого, признаюсь, нам всем все труднее избежать и которое поворачивает искусство в сторону неуклюжести, резкой вульгарности и фатальной неискренности. Вкус, Шагал, может, единственный спаситель в наступающее народно-демократическое время. Посмотрите, что такое вкус. Зрительная зала, битком набитая в продолжение всего вечера, наслаждается ритмичным, однообразным на первый взгляд приплясыванием танцовщиков и танцовщиц. Почему? Потому что задача новой хореографии в наше время — приковать внимание зрителя красотой линий, художественно изогнутой человеческой наготой, лишенной вульгарной, безвкусной эротики. Пусть художник будет дерзок, несложен, груб, примитивен. Новое искусство не выносит утонченного. Оно пресытилось им. Это и есть новый вкус. Элементы недавней живописи — воздух, солнце, зелень. Элементы будущей — человек и камень. — И, улыбнувшись Шагалу, Бакст пошел в глубину кулисы. Исчез навсегда. Звучала музыка. На сцене господствовал балет «Видение Розы».
В публичном доме на Рю Шабанэ было множество зеркал и висели на стенах картины фривольного содержания. Большой пестрый попугай в золоченой клетке сидел нахохлившись. Но когда вышел всклокоченный, с набрякшими глазами Аминодав, попугай вдруг захлопал крыльями и крикнул по-немецки:
— Мой сладенький, угости шампанским! — А потом запел по-испански какую-то песенку.
— Что случилось? — спросил Аминодав ожидавшего его Симича.
— Я вас с трудом нашел, — сказал Симич. — Вы читали сегодняшние газеты?
— Не успел, я был слишком занят.
— Ваша поездка отменяется. Вчера в Сараево убит эрцгерцог Фердинанд. Поговаривают о войне.
— Боже мой, до чего люди глупы! — сказал Аминодав и взялся руками за голову. — Чем больше их узнаешь, тем больше это понимаешь. Во всем глупы: и в делах, и в забавах, и в грехах, и в святости... Вот хотят затеять войну.
— Знаете, кто убил эрцгерцога? — спросил Симич. — Брат члена правления нашего банка, Гаврила Принцип.
— Видите, как получается, — горестно сказал Аминодав, — я ведь обещал господину Принципу поговорить с его братом. Может, мне удалось бы его убедить не горячиться чересчур. Вот не поехал в Сараево, подвел себя и весь мир.
— Не терзайтесь так, — усмехнулся Симич, — вряд ли он бы вас послушал. Или другой бы выстрелил. Австрию ненавидят многие в Сербии.