— Однообразие — это хорошо, — сказал Малевич. — Новая архитектура в будущем примет вид строгой супрематической симметрии. Все архитектурные ансамбли будут строго связаны с формой и краской. Супрематизм — это вариации и пропорции цветных форм.
— Супрематизм — вариации и пропорции цветных форм в архитектуре, скульптуре, живописи!
Бурные аплодисменты.
— Для меня живопись — это капустный лист, а не квадрат, — сказал Шагал, — но капустный лист свободной окраски, голубой, лиловой, синей.
— Голубым капустным листом можно отравиться, — выкрикнула дама, здоровый человек таким листом лишь расстроит себе желудок.
Смех зала.
— Случайно ли, что у товарища Малевича на картинах летают аэропланы, — сказал лохматый студент, — а у товарища Шагала — ангелы, коровы и влюбленные мещане?
— Вам, товарищ Шагал, наверно, нравится стишок: по небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел.
— Нравится, — сказал Шагал.
— А нам, молодежи, нравятся футуристы. По небу полуночи ангел летел — это стихи, построенные на па-па-па пи-пи-пи ти-ти-ти. (Смех.)
— Безголосая сливочная тянучка, литературщина, как и в ваших сказочных картинах, Шагал, — сказал лохматый.
— В одной строчке Крученых больше национального, чем во всем Пушкине! — выкрикнули из зала.
— В геометрии товарища Малевича больше национального, чем в сказках Шагала! — выкрикнула дама.
— Товарищ Шагал упрекает меня и супрематизм в том, что я ввожу в живопись геометрию, — сказал Малевич. — Да, в супрематизме предметы разделяются на геометрические формы, режутся на геометрические формы, на динамические конструкции, из которых они состоят. Природа не умеет совершать то, что умеет совершать естественная наука. Задача живописи, задача искусства — не отражение жизни, а познание ее. Жизнь нельзя познать, не разрезав на части, как человека нельзя познать, не анатомируя его. Вот почему важным атрибутом моих картин является пила — символ разрыва предмета на отдельные куски. Так живопись уходит от предмета.
— Живопись уходит от предмета, живопись уходит от предмета! — подхватил хор. (Бурные аплодисменты.)
День уже померк. В зале было накурено. Малевич расстегнул рубашку, галстук у него сбился. Шагал снял кожаную куртку, говорил охрипшим голосом.
— Я никогда не уходил и не уйду от предмета, — говорил Шагал. — Вы, товарищ Малевич, хотите освободить живопись от предметов, а я освободил предметы от тяжести.
— Не только от предметов, но и от красок, — сказал Малевич, — задача живописи — преодоление. Как аэроплан преодолевает закон всемирного тяготения, так современная живопись преодолевает классическую перспективу Ренессанса, которая со времен Пауло, Учелло и Джотто влечет ее к земле. Мою картину «Авиатор» я считаю программной. Авиатор поднимается в воздух, преодолевая прошлое, навстречу черному затмению солнца, навстречу черному квадрату. Земные законы больше не касаются его, и потому портрет Джоконды, построенный по земным законам, перечеркнут.
— Портрет Джоконды перечеркнут! — скандировал хор Малевича. (Аплодисменты.)
— Я начинал как импрессионист, — сказал Малевич, — чтобы прийти к футурокубизму и, наконец, к супрематизму. В импрессионизме и кубизме цвет еще служил предметам. Супрематизм даст краске и форме самостоятельную жизнь. Отсюда черный квадрат. Предмета нет, живет краска.
— Предмета нет, живет краска! — подхватил хор.
— Одна только черная краска сама по себе жить не может, — сказал Шагал, — импрессионисты вообще отказались от черной краски, которую они не считали цветом.
— Черная — не цвет?! — воскликнул Малевич. — Даже Ренуар превозносил черную краску. Самая красивая краска — это черная, особенно изготовленная из жженой слоновой кости. Я пробовал заменить черную краску смесью красной с синим кобальтом, но из этого ничего не вышло.
— Преодолевая краску и предмет в живописи, вы в конце концов преодолеете саму живопись, — сказал Шагал. — Следующим шагом после вашего черного квадрата должен быть чистый лист бумаги.
— Это была бы гениальная картина, — сказал Малевич. — К сожалению, я этого еще не достиг, но стремлюсь к этому. В отличие от вас, товарищ Шагал, я никогда не слушал отцов живописи, ни Ренуара, ни Рембрандта, ни Веласкеса, ни других, хотя знаю их достаточно хорошо. Вы, Шагал, идете по ступеням, а я сам ступень. (Бурные аплодисменты.)
— Долой Шагала! — послышались крики из зала. — Да здравствует Малевич, Крученых, Маяковский!