Шагал трясущимися руками собирал бумаги в портфель.
— Ура! Браво, Малевич! — кричали из зала.
Председательствующий звонил в колокольчик.
— Прошу внимания присутствующих, — заговорил он, — завтра в пролетарском клубе концерт балалаечного оркестра еврейских коммунистов в пользу профсоюза обработчиков кожи. В антракте американская лотерея. Будут разыграны галоши и продукты продовольствия.
— Вот благодарность людей, — мрачно говорил Шагал, идя по улице рядом с Беллой, — я выбиваюсь из сил, добывая необходимые для училища, пышно именуемого академией, пособия, деньги, краски, я обиваю пороги, чтоб освободить студентов от военной службы. И что я слышу в ответ? Долой Шагала!
— Я говорила тебе, что это плохо кончится, — сказала Белла, — ты художник, тебе надо писать картины, зачем тебе нужна была эта глупая академия?
— Ты, как всегда, права, — печально сказал Шагал. — Когда я научусь слушаться тебя? Но все-таки мне хотелось собрать молодых людей и приобщить их к искусству.
— Ты собрал вокруг себя полукультурных учеников и хотел в двадцать четыре часа превратить их в гениев. Вот тебе и результат.
— Нет, замысел был хороший, — сказал Шагал, — но меня погубила моя доброта. Стоило лишь кому-нибудь высказать желание преподавать в моем училище, как я сразу же такого человека приглашал. Даже Малевича, хотя я знаю, что он меня ненавидит.
Подходя к дому, Шагал увидел Зуси и еще какого-то человека в извозчичьем плаще.
— Я тебя давно жду, — сказал Зуси. — А это Моисей Грубман, представитель профсоюза извозчиков.
— Нам, извозчикам, товарищ Шагал, — сказал Грубман, — очень нравится, как вы рисуете лошадей. Конечно, есть некоторые несознательные. Один мне говорит: «Лошадь зеленой не бывает. Дурак так рисовать может». А я ему отвечаю: «Хороший человек всегда немного дурак».
Шагал засмеялся.
— Это правда, — сказал он.
— Мы присутствовали на вашем собрании, — сказал Зуси, — и считаем его буржуазной вылазкой. От имени наших профсоюзов мы хотим написать об этом в горком.
— Не надо, Зуси, — улыбнулся Шагал, — я сам разберусь.
— Но ведь хочется как-то тебе помочь, что-то для тебя сделать.
— Подари мне свои новые стихи.
— Откуда ты знаешь, что я пишу стихи?
— Я читал в «Витебском листке».
— Да, действительно, я напечатал свои стихи про парикмахера. Но теперь я написал стихи про аэроплан, они тоже скоро будут напечатаны. Вот послушай: «Летит себе аэроплан, он завоевывает воздух. А я имею маленький план — ух! — подняться немного на воздух».
— Замечательные стихи, — сказал Шагал, — спасибо тебе, Зуси. — И взял листок со стихами. — И вам спасибо, товарищ Грубман.
— Как фамилия того, кто про вас сегодня нехорошо говорил? — спросил Грубман.
— Малевич.
— Хотите, мы его побьем?
— Нет, спасибо, — улыбнулся Шагал, — но я обязательно сделаю доклад о законах живописи в профсоюзе извозчиков. Мне кажется, я найду там более достойную аудиторию, чем в академии искусств.
— Правда, замечательные стихи? — сказал Шагал, когда сели ужинать.
«Летит себе аэроплан, он завоевывает воздух. А я имею маленький план — ух! — подняться немного на воздух».
— По-моему, идиотские стихи, — сказала Белла.
— Ты ничего не понимаешь! — сердито сказал Шагал. — Это Маяковский и Крученых пишут идиотские стихи. А в Зусиных стихах про аэроплан искренний порыв темной, безграмотной души к поэзии, к свободе. Истинная свобода возможна только в воздухе, в полете. Свобода от давящих на нас законов бытия. Это мне так понятно, я сам так начинал. Ты этого не понимаешь, потому что выросла в буржуазной семье.
— Нам с тобой еще не хватает классовой борьбы внутри нашей семьи, — сказала Белла. — Тем более что я уже давно не дочь богачей. Пролетарская власть конфисковала у нас даже ложки. Моих родителей несколько раз арестовывали, вымогая деньги, и ты так ничем и не помог им. Ведь ты комиссар.
— Я комиссар по делам искусств, а искусство им не нужно. Поэтому я ничем не могу помочь и незачем меня упрекать. — Он отодвинул тарелку с недоеденной кашей и подошел к мольберту. — Давно не брал в руки кисть, — сказал он, — отчего так темно?
— Я сейчас еще зажгу свечи, — торопливо сказала Белла и начала расставлять их вокруг мольберта.
— Теперь очень ярко! — раздраженно сказал Шагал. — Ты хочешь меня ослепить? — Он задул свечи. — Пойду пройдусь, голова болит.
Шагал надел поверх куртки солдатскую шинель, подпоясался ремнем и вышел.
Он остановился около единственной пока еще работающей кофейни Гуревича. Большие витрины и окна были ярко освещены, и за стеклом сидели люди из давно исчезнувшей, забытой жизни. Женщины были с большими декольте, мужчины курили толстые папиросы, официанты носили на подносах кофейники, чашки, булочки, печенье. Сквозь приоткрытую дверь доносились звуки аргентинского танго. Остановился извозчик, сошла пара. Он — скрипя английскими желтыми крагами, в кожаном кепи и сером плаще. Она — завитая, в обтягивающем гибкую фигуру пальто. Шагал глянул на свою шинель, пересчитал деньги в тощем кошельке и пошел дальше во тьму.