— Господин Гагедорн, мы хотели бы пригласить вас в гости, — сказал Шагал.
— С удовольствием, — ответил майор, слезая с лошади. Усевшись за деревянный стол, он снял каску с шишаком и расстегнул верхние пуговицы военного кителя. — Не возражаете, если я закурю? — спросил майор у Беллы.
— Пожалуйста, курите, — сказала Белла.
— В России еще кое-где можно достать папиросы, — сказал майор, — а в Германии давно уже курят капустные листья, пропитанные никотином. В такой стране, как Германия, революция может обернуться еще большим злом, чем в России.
— Революция несет в себе много дурного, — сказал Шагал, — но можно ли ее считать сплошным злом? А свобода? А справедливость по отношению к прежде униженным и угнетенным?
— Я не собираюсь это отрицать, — сказал майор, — хотя происхожу не из угнетенных. Моя фамилия связана родством с ганноверскими курфюрстами.
Впрочем, один из моих предков, Фридрих Гагедорн, был поэтом. Не слышали?
— Я недостаточно знаю европейскую культуру, — сказал Шагал, — я был в Европе недолго. Только в Париже и проездом в Берлине. Вы, наверно, соскучились по Германии?
— Да, можно так сказать, — сказал майор, — но возвращаюсь туда с большой тревогой. Посмотрите на это. — Он указал в сторону солдат, расположившихся в вольных позах, громко беседующих меж собой. — Вам это нравится?
— Очень хорошо, — сказал Шагал, — свобода достигла даже цитадели прусского духа — армии.
— Разве это свобода? — усмехнулся майор. — Это беспорядок. Гете сказал: лучше несправедливость, чем беспорядок. Сейчас радуются свержению монархии. Изгнанию кайзера Вильгельма. Я тоже считаю, что во многом его политика была безрассудной. Панrерманизм, стремление превратить Германию в великую морскую державу, что неизбежно должно было привести к столкновению с Англией. Однако пройдет время, и еще пожалеют и о Гогенцоллернах, и о Габсбургах. Наверх поднимаются грубые, бессмысленные низы, а общественные структуры, которые прежде преграждали им дорогу, разрушены революцией. Не думайте, господин Шагал, что во мне говорит аристократ, просто я хорошо знаю свое отечество. Что у него в избытке, а чего ему не хватает. Прежде всего нам, немцам, не хватает изящества. Даже у больших немецких поэтов, больших немецких художников не хватает изящества, свойственного, например, французам. Мой предок Фридрих фон Гагецорн в этом смысле был исключением. В его поэзии чувствуется легкое эпикурейство в духе Горация. Впрочем, о чем я, господин Шагал? О поэзии ли сейчас речь в Германии беспорядка? А ведь немецкий обыватель долго беспорядка терпеть не может, потому что отсутствие изящества в Германии всегда заменялось порядком. Вот я и думаю, что же в Германии может воцарить под видом порядка? И дело тут не только в потерявшем ориентиры народе. В Германии давно уже идет процесс интеллектуального разложения. Разлагающий умы дух разъединяет народ до глубочайших корней. Извините, господин Шагал, я вижу, что немного утомил вас своим пессимизмом.
— Нет, нет, — сказал Шагал, — я слушаю вас с большим интересом. Нечто подобное наблюдается и в России. Разлагающийся дух травит народное сознание. Беда не в революции, а в том, что дух, знаменующий собой революцию, болен.
— Томас Манн недавно писал о революции потных ног, — сказал майор, глядя, как солдаты, сняв сапоги, сушили на траве носки. — Старая Германия кончилась в 1914 году, а по новой я не скучаю. Вот по чем я действительно соскучился, это по Испании. Впрочем, не столько по Испании, сколько по мадридскому музею живописи. О, какой там Веласкес! Вы были в Испании, господин Шагал?
— К сожалению, нет, — сказал Шагал, — но в Париже в Лувре есть специальный круглый зал Веласкеса.
— Я много раз бывал в Лувре, — сказал майор, — но, поверьте мне на слово, в сравнении с Веласкесом из мадридского музея Лувр сильно бледнеет.
— А Эль Греко? — спросил Шагал. — Наверно, в мадридском музее лучший Эль Греко?
— Эль Греко! — с жаром сказал майор. — Кто возражает, что Эль Греко — очень большой художник? Банально говорить, что Эль Греко — большой художник, если простить ему искусственное освещение, постоянно одни и те же руки и шикарные драпировки. Но, признаюсь, я все-таки предпочитаю Веласкеса. Как Веласкес пишет какой-нибудь простой бантик! Аристократизм этого мастера проявляется в малейших деталях. Розовый бантик инфанты Маргариты — в нем заключено все искусство живописи. А глаза, тело вокруг глаз — какие прекрасные вещи! Ни тени сентиментальности, размягченности.
— Господин майор, — подходя и прикладывая руку к каске, сказал фельдфебель, — прибыл фельдъегерь со станции. Господин полковник выражает беспокойство по поводу отсутствия нашего батальона. Весь полк уже в сборе.