Не будем стыдиться слез и горя!
По грандиозности, самоотверженности, жертвенности, героизму нашего народа в годы Великой Отечественной не найти что-либо равное. Так что незачем нам приукрашивать да принаряжать историю. Ведь это значит попирать истину.
Итак, 30 сентября 1943 года. Мой третий, роковой вылет...
Избитый, раненный, обессиленный, я у врага. Минуту назад, когда фашистский сапог гулял по моему телу, все было как во сне, но теперь, теряя временами сознание, я отчетливо понимал, что это конец - плен.
Меня приволокли в небольшую землянку и бросили на пол перед столом, за которым сидел дородный, увешанный крестами, уже немолодой офицер. Бросившие меня дюжие солдаты, вытянувшись и вскинув руки, дружно гаркнули: "Хайль Гитлер!" Офицер что-то приказал им. Солдаты подняли меня и, посадив на длинную скамейку у противоположной стены землянки, вышли.
Немец приблизился ко мне почти вплотную, долго в упор рассматривал с головы до ног.
- Ви плох... Дохтор, дохтор, - по-русски выговорил он и, круто повернувшись, направился из землянки.
Оставшись один, я достал из кармана гимнастерки кандидатскую карточку ВКП(б) и опустил ее в левый сапог. Офицер вернулся с двумя сопровождающими, один из которых держал санитарную сумку. Я понял, что это доктор.
И вдруг этот доктор в немецкой форме на чистом русском языке сочувственно произнес:
- О, сталинский сокол! Как же тебя, соотечественника моего, разделали. Мой долг врача - помочь...
Пока я соображал, кто же передо мной - русский или немец, доктор достал из сумки бинты и принялся перевязывать мою правую ногу, непрерывно бормоча:
- Вот так всех вас перебьют... Продали Россию жидам да большевикам...
Я не выдержал: здоровой левой ногой со всей оставшейся силой двинул предателя, который отлетел, ударившись о стенку. Ошеломленный, он поднялся и с невообразимым диким ревом кинулся на меня.
- Вэк! - показав на дверь, крикнул на него немецкий офицер.
- Сволочь! Счастье твое... Видать, ты им еще нужен... - прошипел предатель.
- Иди, иди... Подлюга! - не находя слов, бросил я вдогонку.
Оставшиеся немцы разразились громким смехом, показывая: вот, мол, встретились соотечественники...
Зазвонил телефон. Увешанный крестами оборвал смех и,: подняв трубку, долго говорил, непрерывно восклицая: "Яволь, яволь!" Окончив разговор, он что-то сказал рядом стоявшему, а тот, обращаясь ко мне, на ломаном русском языке произнес:
- Ви будет ехайт тепер говорит наш офицер гестапо.
И через несколько минут меня в сопровождении двух автоматчиков и плохо говорившего по-русски офицера на открытом джипе повезли в гестапо.
...За столом, развалившись, сидели трое. В центре - жирный, с отвисшим подбородком, в белой расстегнутой рубашке, сильно подпивший гестаповец, по-видимому старший по званию. Стол был заставлен закусками, бутылками, под ним сидела огромная овчарка. Все трое, разомлевшие, с удовольствием раскуривали сигареты. Окна в комнате настежь, и там, под окнами, толпились неожиданно быстро собравшиеся сельчане, в основном женщины и дети. Женщины, причитая, плакали. Слышались отдельные разговоры собравшихся:
- Дывись, який молоденький!
- Побили ж его як, божечки мий, гадюки.
- Видкиля ж вин? Мабуть, нашинский?..
- Хоть сказав бы, чи скоро наши придуть...
- Скоро освободят, очень скоро!-не глядя на окна, как бы сам себе сказал я громко.
Стоявший сзади автоматчик крикнул:
- Вэк! - и направил автомат в сторону окон.
- Пет вэк! - привстав и опершись о стол руками, произнес гестаповец в белой рубашке и, указывая на толпившихся у окон людей, продолжал: - Пусть смотряйт на свой худой большевик. Нет ест, нет одежда, нет оружий!
- Все есть, не верьте! - сказал я.
- Молчайт! Ты будешь немножко пить за наша победа.
Сидевший крайним гестаповец налил рюмку водки и, подойдя ко мне, приказал:
- Пей за наша победа!
Я отрицательно покачал головой.
Тогда гестаповец выхватил кольт и, направив его мне в висок, зло прошипел:
- Пи-ей...
Кивнув на рюмку, я сказал:
- Мало!
Гестаповцы недоуменно переглянулись. Тогда второй из сидевших гитлеровцев налил полный стакан водки и молча подал мне.
- За победу! - громко произнес я и, посмотрев на стоявших под окнами, выпил эту водку в три приема до дна.
- О, карошо! Карошо! Надо кушайт! - кинул мне кусок курицы гестаповец в белой рубашке.
- Русские после первой не закусывают, - ответил я.
- О! Надо второй? Карошо... - С этими словами тот же самый фашист налил мне еще водки.
Я выпил и второй стакан до дна, хотя было уже тяжело - подташнивало. Когда же я увидел, как наливают третий стакан, то с ужасом подумал: "Вот ведь какой смертью придется умереть!" Но и на этот раз отказался от предложенной еды:
- Русские и после второй не закусывают.
Не ожидая подобного, гестаповцы на мгновение притихли, а потом жирными руками тыча мне в лицо, наперебой закричали:
- Карош рус большевик! Карош!
- За победа много пить надо, много!
- За победа умирайт много, мы любим патриот!
- Пей! Пей! Русски свиния...
Теперь уже самый старший по званию гестаповец подал мне полный стакан, и я с превеликим трудом выпил его. Тут мне стало по-настоящему худо, но на стол я не смотрю - там много вкусной еды. Гестаповец сует помидор и малосольный, с приятным запахом огурец:
- На, Иван. Перед смертью кушайт!..
Пришлось выдержать и это испытание.
- Мы и перед смертью не закусываем, - не очень громко, уже хмелея, произнес я.
Вдруг в комнату вошла старушка. Я ее хорошо запомнил: худенькая, с выбившимися из-под старенького, завязанного под подбородком черного платка седыми волосами. Она держала в руках блюдце, на котором лежало несколько огурцов и помидоров. Женщина направилась в мою сторону, приговаривая:
- Ироды! Издеватели! Найдется же на вас всевышний! Накажет... А ты, сынок, закуси, закуси, бедненький. Оно если что - и умереть будет легче, закуси...
Скорее слышу, чем вижу, глухой удар начищенным тяжелым сапогом в грудь старушки. Со звоном разбилось блюдце, помидоры и огурцы покатились по полу... За окнами раздались вопли, крики - и автоматная очередь прямо туда, в толпу...
- Гады! - кинулся я на ближайшего гестаповца, но от удара сапога потерял сознание.
* * *
Сразу же после войны я начал было писать воспоминания о былом. Не вспоминал - помнил... Вот и сейчас смотрю на выцветшую, с обтрепавшейся обложкой тетрадку военных лет - в ней всего-то десяток листков, написанных разными чернилами. Некоторые страницы так затерлись, что их уже трудно прочесть. Мудрено ли? Не только бумага, но и мы, боевые истребители, постарели, поизносились... И все же дороги мне эти листки, где я пытался писать, подражая известному автору, свою будущую книгу. Ни умения, ни терпения, ни времени тогда не хватило, но в этих тетрадочных листках запечатлен первый день моей борьбы в стане врага...
Друзья-однополчане, узнав об описанном выше испытании, шутили, когда приходилось поднимать тост:
- Горачему закусь не давать! Проверим до трех стаканов...
Потом дороги фронтовиков разошлись. Стали забываться старые раны, горькие судьбы. Вдруг о страшных днях плена - словно ножом по сердцу - напомнил рассказ Михаила Шолохова "Судьба человека". Это же наша судьба... Много было нас, Соколовых, испытавших горечь и позор плена, перенесших нечеловеческие пытки врага. "Гриша, это же ты - Соколов! Здорово Шолохов все описал..." упоминали в письмах друзья, знакомые. "Ты как же с Шолоховым повстречался?" задавали вопросы.
С годами автор этих строк стал позаметнее - генералом, народным депутатом. Надо сказать, возрос интерес к моему прошлому. Приведу отрывок из письма болгарского писателя С. Попова.