Мы шли через строй баб спокойно и независимо. Только одна из них вздохнула и, берясь за грабли, сказала нам вслед:
— Красоту-то какую понесли — глазам больно!
Не торопясь мы пронесли линя через всю деревню. Старухи высовывались из окон и глядели нам в спину. Мальчишки бежали следом и канючили:
— Дядь, а дядь, где пымал? Дядь, а дядь, на што клюнуло?
Дед «Десять про́центов» пощёлкал линя по золотым твёрдым жабрам и засмеялся:
— Ну, теперя бабы языки подожмут! А то у них всё хаханьки да хиханьки. Теперя дело иное, серьёзное.
С тех пор мы перестали обходить баб. Мы шли прямо на них, и они нам ласково кричали:
— Ловить вам не переловить! Не грех бы и нам рыбки принести.
Так восторжествовала справедливость.
ПОСЛЕДНИЙ ЧЁРТ
Дед ходил за дикой малиной на Глухое озеро и вернулся с перекошенным от страха лицом. Он долго кричал по деревне, что на озере завелись черти. В доказательство дед показывал порванные штаны: чёрт якобы клюнул деда в ногу, порвал рядно и набил на колене большую ссадину.
Деду никто не верил. Даже сердитые старухи шамкали, что у чертей отродясь не было клювов, что черти в озёрах не водятся и, наконец, что после революции чертей вообще нет и быть не может — их извели до последнего корня.
Но всё же старухи перестали ходить к Глухому озеру за ягодами. Им стыдно было признаться, что на семнадцатом году революции они боятся чертей, и потому в ответ на упрёки старухи отвечали нараспев, пряча глаза:
— Й-и-и, милый, ягод нынче нетути даже на Глухом озере. Отродясь такого пустого лета не случалось. Сам посуди: зачем нам зря ходить?
Деду не верили ещё и потому, что он был чудак и неудачник. Звали деда «Десять про́центов». Кличка эта была для нас непонятна.
— За то меня так кличут, милок, — объяснил однажды дед, — что во мне всего десять про́центов прежней силы осталось. Свинья меня задрала. Ну и была ж свинья — прямо лев! Как выйдет на улицу, хрюкнет — кругом пусто! Бабы хватают ребят, кидают в избу. Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят. Прямо война! Крепко дралась та свинья. Ты слухай, что дальше было. Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом. Я её, конечно, тяпнул костылём: «Иди, мол, милая, к лешему, ну тебя!» Тут оно и поднялось! Тут она на меня и кинулась! Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рвёть, она меня терзаеть! Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем её водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено!» Народ толчётся, голосит, а она меня рвёть, она меня терзаеть! Насилу мужики меня цепами от неё отбили. В больнице я лежал. Доктор прямо удивился. «От тебя, — говорит, — Митрий, по медицинской видимости, осталось не боле как десять про́центов». Теперь так и перебиваюсь на эти про́центы. Вот оно как, милок! А свинью ту убили разрывной пулей: иная её не брала.
Вечером мы позвали деда к себе — расспросить о чёрте. Пыль и запах парного молока висели над деревенскими улицами — с лесных полян пригнали коров. Женщины кричали у калиток заунывно и ласково, скликая телят:
— Тялуш, тялуш, тялуш!
Дед рассказал, что чёрта он встретил на протоке, у самого озера. Там он кинулся на деда и так долбанул клювом, что дед упал в кусты малины, завизжал не своим голосом, а потом вскочил и бежал до самого Горелого болота.
— Чуть сердце не хряснуло. Вот какая получилась завёртка!
— А какой из себя этот чёрт?
Дед заскрёб затылок.
— Ну, вродя птица, — сказал он нерешительно. — Голос вредный, сиплый, будто с простуды. Птица не птица — пёс его разберёт.
— Не сходить ли нам на Глухое озеро? Всё-таки любопытно, — сказал Рувим, когда дед ушёл, попив чаю с баранками.
— Тут что-то есть, — ответил я.
Мы вышли на следующий день. Я взял двустволку.
На Глухое озеро мы шли впервые и потому прихватили с собой провожатым деда. Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять про́центов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудовых дня. Председатель колхоза, комсомолец Лёня Рыжов, рассмеялся:
— Там видно будет! Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!
И дед, благословись, зашагал. В дороге он о чёрте рассказывал неохотно, больше помалкивал.
— А он ест что-нибудь, чёрт? — спрашивал Рувим.