И не банкировы они вовсе оказались, а Матвея Прохорова, многосемейного мужика, недавно перебравшегося к ним в Лубяну из колхоза «Родина». Ограбил, выходит, Степан вдвоем с банкиром этого Прохорова.
Степан явился тем же заворотом к Редькину: ошибочка вышла. Тот очки протер.
— Понимаешь, какая штука, если он искаться начнет, его могут оштрафовать за незаконный лов древесины. Но я ему могу заплатить по расценкам. Сколько у вас кубометр дров стоит?
А сколько кубометр дров стоит, кто знает? Они вывозят кто как. Иные и ловят.
— Ладно, — Степан махнул рукой. Понял: тут ничего не добьешься.
Мучило его то, что Матвеевы дрова увез. Повинился Степан перед ним, насобирал на берегу Чисти бревен, досок, что остались в лугах после половодья, и привез ему домой.
— Коли сам еще сгоношишь штабелек, вывезу. Извини ты меня. Сундук я, сорок грехов. Эк незадача какая вышла. Я ведь вправду думал, что это дрова Аксиньины, матери Леона Васильевича, а твои оказались.
Прохоров сговорчивый мужик: ну раз вывезешь, дак ладно. Так и захватил банкир дрова. То ли Аксинья запамятовала, то ли Редькин сам такое удумал.
У Редькина эти дрова в дело пошли. Тут уж сам он работал, сердце не мешало. Такой высокий да плотный забор соорудил, что цыпленок не проскочит. Доски в закрой. И скрыл забор две теплички, в которых Аксинья чуть ли не с марта огурцы да лук выращивала. Сказывают, по немалой цене сдавал их Леон Васильевич в комиссионку. А потом цветы будто бы садить стал. Врал ли, правду ли говорил Макин, будто на цветах тоже большие деньги заколачивают люди. Ни у кого цветов в районе нет, а к свадьбе или к дню рождения их полагается дарить. Вот и годятся Аксиньины тюльпаны. Придут люди к Редькину. А тот: «Я ничего не знаю. Это маманя у меня растит цветы. Съездите к старушке». А Аксинья уже знает: цветочек — полтинник.
— Уж самые последние, самые последние, — вздыхает Аксинья.
И обдирает человека, а вроде доброе дело делает: от себя последние цветы отдает.
Раньше-то Аксинья была баба как баба. Натужно жила. Овдовела рано. Свела мужа в гроб желудочная болезнь. Одна вдова поднимала двоих парней — Леона и Анисима. Оба они, как подросли, ударились по бухгалтерской части. Анисим — это тот, что три недели был Нинкиным мужем. Он жил в леспромхозе, а старший, Леон, вышел в большие люди, в райисполкоме работал, а теперь управляет районным банком. Ничего худого не скажешь, в нужде все время парни находились, а к учебе рвались. Андрей Макарович Дюпин вместе в Леоном учился в техникуме, так рассказывал: привезет тот на время сессии мешок сухой картошки, пересчитает, сколько на день приходится, и хоть что делай, больше двадцати ломтиков не съест. Тут уж в нем эта самая выдержка и точность сидели.
Мужики при случае гордились своим лубянским выходцем: большой человек в райцентре, а чтоб пойти к нему, по какому-нибудь делу, опасались. Пробовал как-то Тараторка еще при Гене-футболисте через него добыть деньги на строительство коровника, да отступился. А вот Зотов сумел с банкиром подружиться.
Аксинья Редькина всю жизнь себе покою не давала. Бабы во время отдыха хохочут на соломе, про мужиков разное говорят, про то, что надо бы бражку учинить, рассуждают, праздники близко, а она все стонет. Травы для коровы мало накошено, дрова на зиму не пилены, колодец обваливается. Ой, сколь работы! Ой, сколь работы! Ой, сколь работы!
Ни себе, ни парням покою не давала. Уехали сыновья, она, как в молодости, с багром на Чисти бревна ловила, скатывала в свой штабелек. А летом, чуть пообсохнут тюльки, начинала таскать их к дому, на гору-то. И пустой идешь, не раз остановишься передохнуть, а тут с тюлькой. Вовсе все занемеет.
Люди Аксинью жалели:
— Што ты, надорвешься ведь. Такие тюльки в гору прешь. Дай вон Егору али Степану на поллитру, они тебе вывезут.
Но ей, видно, жалко было деньги на вывозку изводить. Еле дышит, да тащит бревно. На ноги поглядеть страшно: все они у нее синими бугристыми жилами виты-перевиты.
— Надсадишься, — жалел ее Степан. — Давай перевезу.
А Аксинья оперлась о поставленное на попа бревно, выдохнула:
— Дак как без дров-то? Надо! Я уже теперь помаленьку, — и опять кряхтит, тащит.
А у самой дров этих самых было в ограде и на воле запасено только колотых зим на пять, а то и на шесть. Непонятно, из-за чего человек себя истязал?! С колхозной работы придет, дотемна ширкает пилой одна-одинешенька, и с утра то же самое. И сено так же на себе волочила. В гору.
Парни в это время редко наезжали. Леон Васильевич все занят был по командировкам, а Анисим после разрыва с Нинкой тоже реже заглядывать стал. Вот и жихровала так Аксинья. Жила справно: все у нее было — и соленое, и моченое. Сыновья наедут, есть чем попотчевать, а все жаловалась.