Вышел господин Жогин. Привычно поправляя степенный пробор, спросил:
— Чем могу служить?
— Собирайтесь, — хмуро сказал Капустин. Он узнал Жогина: тот самый златоуст, который кричал ему летом на митинге: «Научитесь сначала азбуке, Капустин! Пять слов — сорок ошибок».
Теперь, видать, вылинял, из розового стал бледненьким — саботажничает.
Степан Фирсович никак не мог привести в порядок пробор: плохо слушались руки. Он тоже узнал Капустина: обтрепанный реалистик с цыплячьей шеей стал управлять его жизнью. Куда это годится?!
— Я не могу идти. Ведь ночь. Как же так? — сказал он.
— Это вам надо задать такой вопрос: «Как же?» Как вы могли детишек голодом морить? — метнув сердитый взгляд в сторону Жогина, возвысил голос Капустин.
Степан Фирсович потянулся за щеточкой.
— А поскорее бы, — сказал зло Гырдымов и сел в кресло, широко расставив ноги. Его заинтересовала картина: мужик с козлиными ногами обхаживает красавицу. Красавица, почитай, нагишом обнимает его. Ей, видно, и невдомек, что у мужика-то чертенячьи копыта вместо ног. Филипп, когда первый раз был у Жогиных, давно, в детстве еще, долго раздумывал: есть ли на самом деле такие люди на копытах?
— Не пущу, — вдруг взвизгнула госпожа Жогина и кинулась к Степану Фирсовичу, — не пущу!
— Да, а все-таки на каком основании средь ночи? — спросил вдруг Жогин.
Капустин не успел ему ответить. Из-за занавески вышел ловкий, сухопарый, как танцор, поручик Карпухин в бриджах и подтяжках.
— А-а, товарищи, — крикнул он, будто обрадовался, — товарищи, товар ищи, ищи товар, тащи товар. — На смуглом лице ходили скулы. Глаза недобро поблескивали. — Знаю, на какие деньги переворот сделали, немцам продались. Я русский офицер… Знаю.
Гырдымов вскочил, сунул руку в карман. В это время в залец ворвалась Ольга. Она обняла Карпухина, пытаясь увести.
— Успокойся, Харитон. Слышишь? Нельзя. Я тебе запрещаю, Харитон!
Карпухин оттолкнул ее, шагнул к Капустину, но Ольга повисла у него на руке:
— Харитон, они тебя арестуют.
— Продались, Россию с молотка жидам продали. Я… — выкрикнул Карпухин, выкатывая глаза.
— Старо, господин офицер, старо, — с усмешкой сказал Капустин.
Казалось, его нисколько не затронул крик Карпухина. А Филипп уже побаивался, что начнется заваруха. У Гырдымова вон лицо без единой кровинки и рука в кармане шинели.
— Успокойтесь, Харитон Васильевич, успокойтесь. Для обоюдного успокоения… — проговорил вдруг Жогин и начал надевать пальто. — Я вернусь. Я подчиняюсь грубому насилию.
— На позиции я бы… Я бы… — кричал Карпухин в соседней комнате, куда утащила его Ольга. А здесь расходилась госпожа Жогина.
— Как вам не стыдно! Еще реалист. Наверное, сын хороших родителей? — кричала она Капустину.
— Вы мешаете мужу одеваться. А у нас нет времени, — веско проговорил Капустин, и Жогина напустилась на Филиппа, как будто он тоже явился арестовывать ее мужа:
— Ты забыл, как мы тебя одевали, как кормили?
— Пошто забыл-то? — растерянно сказал он и рассердился на себя. Ох, если бы сейчас были целы эти лифчики да панталончики, ненавистные жогинские обноски, он бы выкинул их прямо ей под ноги. Из-за чего, как не из-за этих обносков, дразнила его пупыревская вольница. Из-за этих же обносков мать выдрала его после того, как он спалил на костре у Юрченского пруда панталончики и явился домой в вольготных штанах из мешковины.
— Вот она, благодарность, вот, — заливалась госпожа Жогина, и Филипп не знал, что сказать. Ладно, обрезал ее Капустин.
— Ну, хватит упреков, — сказал он.
В приюте, ударяя ребром костистой ладони о стол, Капустин сказал начавшему приходить в себя седоусому эконому:
— Завтра, то есть уже сегодня, ребята должны быть сыты.
— А орлов вон этих надо срезать, — показывая на пуговицы мундира, добавил Гырдымов.
— Но помилуйте, это принуждение.
И Филиппу было непонятно, то ли он «орлов» не хочет срезать, то ли кормить ребят. Капустин рубанул рукой.
— Или вы будете работать, или…
— Но, господа, но…
Жогину вдруг показался знакомым насмешливый взгляд Капустина. Как-то нанимал артель грузчиков. Бить по рукам-те послали, кажется, этого Капустина. Парень был такой же костистый, оборванный, как все галахи, но держался гордо.
— Кладу по четвертаку, — сказал господин Жогин.
— По четвертаку нам нельзя. Одежда от кирпича рвется, — ответил тот с усмешкой. А рваться-то чему было у него?