— Ничего себе… Ей даже свет не мешает, — восхитилась я.
— Молодость — страшное дело! — засмеялась Макико. — Мы ведь с тобой тоже когда-то спали при свете.
— Хм, и правда. Мы всегда держали свет включенным, пока мама не придет. Потом ужинали прямо на футоне… Помню, я как-то проснулась от запаха жареных сосисок.
— Точно! А иногда мама приходила домой пьяная, будила нас, и мы все вместе ели лапшу с курицей, — весело подхватила Макико.
— Ага. Все эти сосиски и лапша быстрого приготовления по ночам… поэтому я и была тогда такой толстой.
— Да ладно, детям это позволительно. А вот мне к тому времени уже перевалило за двадцать! — помотала головой Макико. — Кстати, мама тогда тоже заметно поправилась.
— Точно! — вспомнила я. — Мама вообще была стройной, но в ту пору вдруг резко растолстела. Как будто на нее надели надувной костюм. Она еще смеялась: «Кто-нибудь, вытащите меня из него».
— Интересно, сколько ей тогда было?
— Наверное, немного за сорок.
— Ну да, а в сорок шесть она умерла…
— Да.
— Тогда она, наоборот, так похудела. Я не думала, что люди вообще могут быть такими худыми…
На этом месте разговор прервался, и мы, не сговариваясь, одновременно отхлебнули пива. В тишине было слышно, как мы глотаем. Мы еще помолчали.
— Что за музыка? Такая красивая… — Подняв голову и слегка приоткрыв рот, Макико прислушалась.
— Бах.
— А-а… Бах…
Да, это была прелюдия № 1 из «Хорошо темперированного клавира» Баха — один из саундтреков к «Кафе “Багдад”», которые проигрывались подряд уже раз в десятый. Кафе находится посреди знойной пустыни на юго-западе США. Его владельцам и посетителям давно все опостылело. Но однажды туда приезжает очень толстая белая женщина, и всем со временем становится чуть легче жить. Мелодию Баха наигрывает в конце фильма чернокожий мальчик, молчаливый такой мальчик, все время спиной к зрителям… Или, может, я ошибаюсь. Макико прикрыла глаза и покачивала головой туда-сюда в такт музыке. Мешки под ее глазами казались бездонными. На шее отчетливо выступали сухожилия, от носа ко рту пролегали две глубокие складки, щеки словно запали еще глубже, чем раньше. Перед глазами замаячило мамино лицо в последние несколько месяцев ее жизни, когда она уже только лежала, то на больничной койке, то на домашнем футоне, усыхая и угасая… Вздрогнув, я поспешно отвела взгляд.
С мамой мы не разговариваем. То есть совсем.
Дзюн тоже как-то от меня отдалилась. Наверное, обиделась за тот раз, но я совершенно не хотела ее обижать. Просто то, что она говорит, показалось мне странным, вот и все. Но как это теперь объяснишь… А мама в последнее время постоянно читает об операции по увеличению груди. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но такое невозможно не заметить. Мама хочет, чтобы ей в грудь засунули резиновые штуки, от которых грудь будет казаться больше. Просто поверить не могу! Зачем ей это вообще?! Никогда не пойму. Даже думать противно. Противно, противно, противно, противно, противно, противно и еще раз противно. Я видела это и по телевизору, и на фотках, и еще в школе на компьютере посмотрела — там же разрезают грудь! Реально, берут и разрезают! И потом запихивают внутрь эти штуки. Это больно… Мама ничего не понимает, абсолютно ничего. Она просто глупая. Как можно быть такой дурой! Недавно она говорила по телефону что-то насчет того, что собирается стать моделью. Модель — это когда тебе делают операцию бесплатно, но взамен могут использовать твои фото в журналах, в интернете и так далее, прямо так, не закрывая лицо. Я в шоке. Идиотская идея… Мама глупая, глупая, глупая! Ну зачем??? Кстати, со вторника у меня опять заболели глаза. Прямо изнутри. Не могу держать их открытыми.
— Ну вот, кончилась… — с улыбкой взглянула на меня Макико. — Хорошая музыка всегда так быстро заканчивается.
После небольшой паузы зазвучала веселая инструментальная мелодия, и Макико встала и отправилась в туалет. А я развернула треугольник сыра и откусила верхушку. Композиция в стиле праздничной вечеринки продлилась не дольше минуты, после чего ее сменила баллада Calling You в исполнении Боба Тельсона.
— Знаешь, наш бар… — начала моя сестра, вернувшись к столику.
Кивком показав ей, что я внимательно слушаю, я взяла печенье, разделила на две половинки и стала жевать ту, на которой не было сыра.