— Мы вам благодарны за то, что вы нас приютили, — сухо добавил я. — Но этот «люкс» нам ни к чему. Поселите нас к рядовым туристам.
Выпалив все это, мы ушли, довольные собственным благородством.
Мы засыпали в «бараке» под музыку с танцплощадки: слышались выкрики, смех, а перед глазами все еще стояли тропы, палатки у подножья гор, костры…
Два дня мы пробыли в Дагомысе. На третий день я решительно сказал Игорю:
— Ты как хочешь, а мне здесь надоело.
— Честно говоря, мне тоже, — откликнулся Игорь. — Поехали-ка в Адлер, в аэропорт.
Когда самолет развернулся и взял курс вдоль моря, я заглянул в иллюминатор. Далеко внизу проплывали сине-зеленые холмы и отдельные вершины с белоснежными шапками, появлялись и вновь исчезали блестевшие нити рек, мелькали точки селений. Я смотрел в иллюминатор, и меня сильно тянуло в горы — бесспорно, что-то я оставил там, частицу своего сердца, что ли…
— Теперь некуда деваться, — подтолкнул меня Игорь. — Придется в самом деле написать статью. Наконец-то займусь своим прямым делом. А ты статью проиллюстрируешь, договорились?!
В дождливую погоду
Осень была переменчива. Вначале долго стояла теплая погода, и началось вторичное цветение трав, потом заладили дожди, а после них, как вестники предзимья, ударили морозы — по ночам каменела земля, и лужи стягивались хрупким ледком, и вдруг снова — сухие яркие дни с листопадом.
Команда пожарного катера готовила судно к зимовью: чистила палубное оборудование и штурманскую рубку, убирала инвентарь, смазывала солидолом механизмы в машинном отделении, зачехляла лафетные стволы. Навигация для матросов прошла удачно — всего два раза пришлось потрудиться: в июне откачивали воду из затонувшего буксира, а в конце лета тушили дровяные склады — тот объект немного доставил хлопот — штабеля бревен находились в конце причала среди бочек с мазутом, и огонь грозил перекинуться на горючее, но пламя вовремя отсекли пеноводной струей из кормовой пушки, а потом вместе с портовыми рабочими потушили и основной очаг.
Как только катер поставили на прикол, капитан и стармех, распрощавшись, покинули судно, а матросам до ледостава предстояло кантоваться на случай непредвиденных обстоятельств. Дежурили поочередно: сутки работали — двое отдыхали. В одну смену заступали молодые матросы — эти ребята над времяпрепровождением голову не ломали — торчали в каюте, гоняли шары на бильярде, смотрели телевизор, вспоминали лето, рыбную романтику, девчонок в клубе из соседнего металлоремонтного завода. В другую смену дежурили пожилые мотористы Никитич и Палыч, оба эксперты по части разных механизмов, фронтовики, которых связывала тесная дружба — у стариков дежурство проходило в крайнем драматизме — они жили прошлым; для них война не кончилась — вернее, давно прошла, и после нее немало всего случилось, но те четыре года перевешивали все. Теперешняя жизнь для них — всего лишь однообразные будни, а те далекие годы — настоящие суровые испытания, настоящая жизненная правда. У них были свои, особые мерки ценностей — потому и судили обо всем с высоких позиций человечности, и отметали все мелкостное, наносное, проходящее. Что особенно обижало стариков — молодежь от их разговоров отмахивалась, все, кому было меньше тридцати, смотрели на войну как на далекую забытую историю.
Никитич был спокойный, обходительный, с низким гулким голосом, на его грубоватом лице сохранилась детскость — и не только на лице, но и в душе — он с удовольствием возился с детьми и собаками.
— Я люблю детишек, — говорил. — Помниться, в Берлине был случай. Наша часть только заступила в город. Кругом развалины дымятся. Мы выбивали немцев из одного дома, вдруг слышим плач: «Мутер! Мутер!». Смотрим, на улице под перекрестным огнем годовалый ребенок… Ну я обратился к взводному: «Разрешите, товарищ лейтенант?». Подполз, взял ребенка, притащил в укрытие… Вот так и получается, война войной, а дети расплачивались. Сколько их, сирот-то, осталось. Дети, они ведь везде дети.
Палыч считался сложным человеком, правдолюбцем, который все осматривал критически, выслушивал с недоверчивым прищуром, в людях ценил здравые мысли — ему лучше было не докучать по пустякам. Случалось, молодой матрос начнет показывать силу — выжимать ящик с песком, Палыч сразу бурчит:
— Постыдно бахвалишься. Не в силе дело, а в навыке… На фронте не такие здоровяки ломались. Бывало, ночной марш-бросок километров двадцать. Запас патронов брали не по четыре сотни, а по шесть и гранат побольше. Вот тогда и проверялся человек. Смотришь, один — косая сажень, уже язык на плечо повесил, а другой — этакий хилый, невзрачного вида, оказался двужильным.