— Из моих боевых дружков тоже никто не вернулся, — откликнулся Никитич. — Раз, помню, весь день дрались за высоту и всю ночь… Пошли мы в атаку, а их пулемет бьет и бьет, ребята падают слева, справа… Двоих моих близких друзей убило… Залегли, но снова надо лезть на высоту. И вот лежу, а над головой пули свистят, и так жить хочется. А надо вставать… Потом мы отступали, а мои друзья так и остались лежать там на взгорье в темноте… Был у меня еще один друг. Макеев Николай… Вот судьба у человека! Раненый попал в плен. Увезли его в Германию. Бежал из лагеря. Добрался до Франции, воевал вместе с партизанами… Снова ранило его… Снова попался немцам. Его допрашивали, избивали… Очнулся он на больничной койке. Огляделся — вокруг одни немцы. Смекнул, что в ихнем лазарете. Ночью сбежал. Его припрятала одна француженка… Да, вот так… Выходила его… К концу войны сын у них родился… Потом Николай вернулся на Родину. Приезжала к нему эта француженка. Я видел ее. Хорошая, добрая женщина. Но у Николая уже была семья, двое детишек… и француженка все поняла, ничего не требовала… А вот года два назад Николай умер… Надо же! Всю войну прошел, столько пережил, все вытерпел, и вот… все же достала война. Раны его сильно мучили… Особенно по весне и осенью… Вот в такую погоду…
Палыч закурил, закашлял.
— А я после войны еще с год служил при комендатуре в одном городке. В восточной Германии. Представь себе — вокруг все разбито, местные немцы голодные, разутые, а мы занимали приличный особняк. Да, значит… Нас было человек семь, да взвод охраны. А обслуга — все из местных. И вот, значит, работал у нас уборщиком Ганс. Ничего не скажу, этот Ганс работал добросовестно, с раннего утра до позднего вечера, без передыха, как заведенный. Он жил в соседнем разбитом доме, в подвале. Он, жена и четверо детей. Нищета полная, понимаешь ли. Но каждая вещь — утварь там — знала свое место. Аккуратные черти — это у них не отнимешь. Такие дела… И вот когда мы уезжали, наш начальник решил сделать детям Ганса подарки. Мы набили в вещмешки одеяла, шапки, мыло. Скажу тебе, дорогие вещи в то время. Да, значит… Пришел Ганс с женой, начальник похвалил его за работу, вручил подарки. Ганс с женой благодарят, прикладывают руку к сердцу… А через какое-то время я пошел под навес, где стояла наша техника. Ну, пошел готовить машину к отъезду, и что ты думаешь? Случайно в конце улицы, в мусорном контейнере увидел наши вещмешки. Такие дела… Они, немцы, рассудили как? Плата за работу — одно, а подарки от победителей — не возьмем. Гордые, ничего не скажешь… А у нас теперь что? — Палыч сплюнул. — Побежденные присылают гуманитарную помощь победителям. Позор! — Палыч выругался и плюнул. — Мне принесут, выкину за борт!
— Да, — вздыхал Никитич. — До какого унижения дошли наши правители! Перестройка называется!..
Дальше старики ругали теперешнюю власть и «демократов».
Дубовая роща
Дуб не сдавался, только подрагивал и глухо стонал; уже больше двух часов рабочие возились с ним и не могли повалить; у раскаленной бензопилы ломались зубья, а исполин все стоял — огромный, с развесистой кроной и узловатым, бронзовым, прямо-таки кованым стволом; он возвышался над остальными деревьями, как патриарх всей рощи.
Рабочие матерились, с остервенением вбивали клинья в пропиленный паз; точно чугунные отливки, отлетали куски коры, сыпались желуди, но дуб даже не шатался — казалось, он настолько врос в землю, что стал с ней единоцелым и может погибнуть только со всем живым в этом мире.
Рабочие пригнали бульдозер, обвязали дерево стальным тросом; некоторое время машина буксовала на месте, но сотня лошадиных сил все же свое взяла — дуб зашатался, наклонился и начал падать, цепляясь ветвями за соседние деревья, как за последнюю возможность сохранить равновесие; потом раздался оглушительный треск, и гигант медленно и тяжело рухнул; низкое протяжное эхо, как предсмертный вздох, еще долго отражалось от близстоящих домов.