Девочки.
Такое случается. Избалованные маленькие девочки могут обжечься. Кто знает, почему человек поступает так или иначе?
Война — она везде.
И никогда не закончится.
Единственное, что ты как человек можешь сделать, — это создать вокруг себя реальность, которую сам способен выдержать.
Славенка Висник бросает остатки гамбургера в урну возле киоска, садится в машину и уезжает. У продуктового магазина — рекламные щиты газет, которые рассказывают об одном и том же.
«Летняя смерть находит новую жертву!»
Так пишет «Корреспондентен» на своих рекламных щитах о том ужасном преступлении, которое обрушилось на меня.
«Наши летние ангелы» — так называет нас ведущая радиопрограммы с приятным мягким голосом.
Поначалу я не хотела в это верить.
Но потом появилась ты, София, приплыла, окружила меня со всех сторон и рассказала, что ты тоже сомневалась, что страх и другие чувства, многие из которых трудно назвать словами, поначалу заставляли тебя отрицать свое положение, что тебе хотелось крикнуть — нет, только не я, я слишком молода, я еще не успела пожить, и я хочу выкрикнуть это сейчас, когда мы вместе парим над горящим лесом.
Дым и огонь.
Пылающие кроны деревьев, как вулканы.
Машины, люди, животные, как крошечные точки внизу, крупинки жизни, пытающиеся остановить пламя, не дать ему воцариться, стремящиеся загнать разрушительную силу обратно в землю, в путаницу подземных лабиринтов.
Увенчается ли успехом их борьба?
Малин сидит в синем «вольво», который пробирается вперед где-то далеко под нами на земле, через лес, в сторону Юнгсбру, на засохшую равнину, где все живое скоро превратится в окаменелости, останки пышущей жизни.
Ты веришь в нее, Тереса.
Если ты веришь, я тоже буду верить.
Ты говоришь, что тебе стало легче теперь, когда нас двое. Но мне по-прежнему трудно, хотя я, похоже, меньше переживала по поводу моего состояния, чем ты.
Мы парим бок о бок, без крыльев, но все же в этом что-то есть — что мы летние ангелы. Беспокойные ангелы — не ангелы с рождественских открыток, а девочки, которые хотели бы получить назад то, что у них отнято.
Теперь мы чисты, правда?
Я люблю эти слова. Теперь они мои. И мне нравится парить в мире, который остается свободен от воспоминаний так долго, как я захочу, пока мне удается прогонять мысли о тех белых руках, которые сжались у меня на шее, о когтях, которые рвали мою кожу, о запахе хлорки и страхе, который я успела испытать, прежде чем все исчезло, чтобы возродиться по-новому, непостижимым образом.
Хочу вспомнить, какой я была и какой могла бы стать.
Я могла бы стать старше.
Это я.
Но этого никогда не будет.
— Зак, скажи — под гипнозом все можно вспомнить?
Его руки спокойно лежат на руле, машина едет мимо магазина «ИКЕА» и других торговых предприятий в Торнбю. Малин тянется к кнопкам музыкального центра, убавляет звук. Люди на парковке движутся медленно, но целенаправленно — в сторону кондиционированного рая магазинов.
— Говорят, что да. Но я не припомню ни одного случая, чтобы мы воспользовались этим в нашей практике. Все это звучит достаточно сомнительно, если тебя интересует мое мнение.
— Но я не шучу. Это может сработать.
— Я знаю, о чем ты думаешь.
— Только пять процентов нашей памяти доступно сознанию.
— Опять насмотрелась канала «Дискавери»?
— Заткнись, Зак!
Он поворачивается к ней, ухмыляется.
— Руки на руле, глаза на дорогу!
— Слушаюсь, капитан! — смеется Зак. — Это я запомню.
39
— Ах ты, червяк черно…пый, — рычит Вальдемар Экенберг, прижимая Бехзада Карами к стене в его квартире. — Ты думал, что тебе удастся облапошить полицию? Один из твоих так называемых друзей сдал тебя. Что ты делал сегодня ночью? В ночь со среды на четверг, в ночь с субботы на воскресенье? Ты изнасиловал и убил их. Да?
Бехзад Карами все еще надменен — уверен, что ему удастся выпутаться.
«Но ты попался, — думает Пер Сундстен. — Он выбьет из тебя все, что ему нужно знать».
— Ты вошел во вкус, когда вы изнасиловали ту девчонку прошлой зимой, да?