– Спасибо вам большое, – искренне сказал он. – Вы меня повеселили.
– А голова? – тут же спросила та, что сидела рядом. – Полегче?
Он пожал плечами. Это не имело никакого значения.
– Вы все же нас простите, пожалуйста! Я сейчас вам дам таблетку, надо обязательно выпить на ночь, а по-хорошему, конечно, к врачу сходить. Вы когда в город собираетесь?
Почему-то Плетнев не смог сообразить, когда именно он собирается в город, и сказал противоположное:
– Я только вчера приехал.
– Так вы наш сосед! – возликовала старшая. – Вы, должно быть, сейчас занимаете дом покойного Прохора Петровича! Я так и знала! Нелечка, он наш сосед!
– Я поняла, мама.
– Может быть, хотите квасу? У нас очень вкусный квас! Ледяной, совершенно ледяной! У нас, знаете ли, такой погреб, что даже в самую жару…
– Вы к нам зачем-то шли? – Это младшая спросила, и Плетнев взглянул на нее. – Мы вас оглушили, но ведь вы как-то оказались у нас в малиннике!
– Я просто гулял.
– Босиком и в мокрых брюках?
– Нелечка, не приставай к молодому человеку. Он сейчас не в состоянии отвечать на твои…
Плетнев встал. В глазах потемнело, но он справился с собой. Похоже, младшая заметила, что ему нехорошо.
– Хотите, я отвезу вас в Тверь?
– Зачем?
– В больницу.
Алексей Александрович усмехнулся.
Что скажет его французский доктор, если он сообщит, что находится в травмопункте в Твери? А служба безопасности? А приятель Павлик? А Марина?.. И еще Оксана!
Настроение у него вдруг испортилось, как будто задернули пыльный занавес и все, что было за ним – весело освещенная сцена с нарисованным пейзажем и речкой, – оказалось просто декорацией.
Никаких чудес.
– Мне нужно идти.
– Я вас провожу.
Плетневу было все равно, проводит его одна из теток или нет, и спорить не хотелось.
– Нелечка, непременно дай ему с собой обезболивающего!
– Я помню, мама.
– И еще раз извините меня, молодой… Простите, как вас зовут?
– Алексей, – он хотел добавить «Александрович», но сказал: – Плетнев.
– Очень, очень приятно. Я Нателла Георгиевна! А это моя дочка Нелечка!
– Я уже понял.
– Неля, надень панаму, там такой солнцепек!..
– Мама!..
– Приходите к нам на обед! Мы вас позовем, непременно позовем!.. А когда вы собираетесь в город?..
– Мама!..
Плетнев решительно не знал, куда идти, и младшая из теток пошла впереди, показывая дорогу. Участок был такой просторный, что ни дома, ни забора он не видел.
Какое-то время они шли между деревьями по желтой дорожке, потом тетка остановилась, пошарила рукой, распахнула калитку и пропустила его.
Впереди была короткая тенистая аллейка, а за ней деревенская улица, белая пыльная дорога, солнцепек.
– Простите нас, – хмуро сказала тетка. – Ради бога, простите!.. Я вас просто умоляю. Мама… бдительная очень. И всего боится. Особенно змей и медведей. Я маленькая все лето ходила в резиновых сапогах, представляете? Чтобы меня случайно не укусила гадюка!
Плетнев молчал.
– Ей Николай Степанович голову заморочил! Он же егерь, все про зверье знает. А здесь правда года три назад было много медведей. Нас специально предупреждали, чтоб в лесу шумели сильно, когда за ягодами идем. Они шума не любят. И людей не боятся! А охотиться нельзя, заказник здесь…
Плетнев вышел на солнцепек, прищурился и посмотрел вдоль совершенно пустой улицы.
– Ну правда, простите! Мы не хотели! Мама не хотела, ей-богу! Ей плохо стало, когда она увидела, что вас ударила, на самом деле!.. Простите?..
– Для чего вам мое прощение? – вдруг спросил Плетнев, остановился и посмотрел ей в лицо. – Вы знаете ответ на этот вопрос?
Тетка моргнула.
– Я не стану подавать на вас в суд, и мне не нужна компенсация ущерба. Вы это уже поняли. Прощение мое вам зачем?
Она как-то странно пожала одним плечом.
– Вот именно, – сказал Плетнев, обошел ее, но остановился. – Оно вам не требуется. Вам нет до меня дела, и мне нет дела до вас и вашей мамы, кого она там боится!.. Мы с вами больше и не увидимся никогда! Зачем вы умоляете меня о прощении?.. К чему вам оно?..
Он дошел до колючего куста с пышными белыми цветами, где давеча гудел шмель, и все же обернулся.
Никого не было на пыльной белой дороге, ни единой живой души.
– Лапочка ты моя, – закричал на него Николай Степанович не Гумилев, а егерь, когда он заходил в свою калитку. – Где это ты извозился так, язви твою душу!.. Дверь-то все захлобучена, я думал, ты на велосипеде укатил! Ты через терраску, что ль, вышел?