Марья Ивановна спряталась от пекла в цветнике, в тенёчке. Мысли её были простые. Вишни надо собирать. А может, погодить? Ещё не вся покраснела до полной готовности. Уж больно жарко за ягодой тянуться. И мухи появились какие-то мерзкие. Так больно кусают, словно крапивой тебя хлестнули. А потом через сутки рука или нога в месте укуса так зудит, словно заморозка отходит. Но всё равно надо вишню собирать, а то воробьи её склюют, и ничего на варенье не останется. Завтра она этим и займётся.
Через березняк вышли к ручью, и сразу стало прохладно. Ручей бежал с угора через чащобы лозняка, чёрной ольхи, черёмухи, двухметровых зонтичных, переплетённых хмелём, через мёртвые стволы упавших ив, а потом, падая уступом, водопадом, выбирался на волю. Здесь он омывал старые корни дикой яблони, и та в благодарность кидала в его певучее каменное русло свои мелкие горьковатые плоды. Через ручей был перекинут хилый мосток с перильцами из слег.
– Красиво… – сказал Лёва.
– До одурения, – согласился Артур.
Лёва именно этот мостик назначил для приватного разговора, но потом передумал. Как-то не подходила благодатная тень для суетливых, заранее приготовленных фраз. Вот уже омоем распаренные тела в реке, тогда и начнём разводить турусы на колёсах.
Омыли. Вода у берега была совсем тёплой, но дальше, на быстротоке, можно было хорошо освежиться. Главное, не сопротивляться течению, которое волочит тебя к заросшему лозой островку. На камне с удочкой сидел Игнат.
– Клюет?
– Так себе.
– Приходите все вечером пиво пить. И этого приводите, толстого, как его… Сидорова-Сикорского.
Назад пошли той же дорогой. Не доходя до мостика, Лёвушка сказал:
– Здесь ещё было происшествие неприятное. Кто-то мою тётку ночью напугал. Для того чтобы её успокоить, я сказал, что это был ты. Прости, старик, но лучшего ничего в голову не пришло.
– Это был я? – переспросил Артур. – И что же я сделал?
– Ты ночью, когда от Лидии возвращался, малость заблудился и зашарашился в тёткину комнату.
– А где её комната?
– А ты не знаешь? Её комната – моя спальня. Она часто там ночует. Там матрас противорадикулитный. Ты туда и зашёл.
– Зачем?
– Откуда я знаю? Может, закурить хотел.
– Я что – со странностями?
– Артур, войди в моё положение. У тебя зажигалка в виде пистолета. Тётка утверждает, что злоумышленник в неё целился. В моей спальне выключатель барахлит и имеет обыкновение самостоятельно включаться. Вот он среди ночи и включился. И тётка увидела якобы убийцу. Понял?
Лёва настороженно посмотрел на Артура: смутился или нет? Не разберёшь, но разговор этот Артуру явно не нравился.
– Пусть это буду я, если тебе это надо, – ответил он наконец. – Но если зажёгся свет, то твоя тётя Маша должна была меня рассмотреть.
– Не рассмотрела. То ли свет её ослепил, то ли она со страху глаза закрыла. Теперь лепечет что-то про бороду и шляпу.
– Я был без шляпы, – быстро сказал Артур. – И с бородой у меня тоже нелады.
– Старик, ну какая разница. Главное, если что, сознайся, что это был ты.
– А что, будет разговор?
– Вдруг она решит с тобой объясниться.
– И как она будет со мной объясняться?
– Может быть, и не будет. Ладно. Забудем об этом.
– Хорошо, забудем, – пожал плечами Артур.
Солнце, косматое и страшное, наконец спряталось за верхушками ёлок на дальних горках. Небо полыхало самыми разнообразными красками. Здесь были и голубизна, и бирюза, и золотые каёмки на лёгких облачках. Флор прямо-таки облизывался, глядя на этот закат. Сидоров-Сикорский разжигал самовар. Артур притащил ящик пива. Явилась Инна и, таращась со сна, оглядывала всех с удивлением. Лёва шипел ей в ухо:
– Я всех позвал. Нельзя предаваться бесконечной мерехлюндии. Очнись, пожалуйста, и всем улыбайся.
– Я улыбаюсь, – шипела Инна сквозь зубы.
Последним пришёл Флор.
– А что Эрика не привёл? – спросил Лёва.
– Так он в Москве. Ещё в пятницу уехал.
– Забавный парень, флегматичный, – заметил Лёва.
– Это Эрик-то флегматичный? Да у него в душе всё так и бурлит, только пар наружу он порциями выпускает. Но снопы он вяжет отлично.
– А Игнат так и сидит с удочкой?
– Нет. Он себя туалетной водой полил и навострил лыжи к женскому полу. У него тут любовь.
– В деревне-то любовь? – осуждающе заметил одноглазый Харитонов; один глаз его был скрыт повязкой, а другой – узкая щёлочка в отёчных веках – смотрел на мир настороженно и осуждающе. – Не понимаю я наших молодых мужчин. За тридцать лет перевалило. А они всё «на выданье». Такая инфантильность! Или это наша национальная болезнь?