«И ведь угадай же так, — радовалась, глядя на них, Ольга. — Она — черным-черна, вся в бабушку Елену, в свекровушку, царство ей небесное. А он — светленький, ровно из сказки раскрасавец! Ну, не парочка ли? Судьба, видно, судьба…»
— Вот тебе и институт! — подмигнул Любе быстро захмелевший Семен. — Э, е-мое, твоя телега!
Люба наладилась было что-то дерзкое в ответ ему брякнуть, да перехватила строгий взгляд матери, смолчала. Больное местечко задел Семен, разбередил: не прошла по конкурсу в прошлом году дочка. Нынче собиралась-готовилась. Никакой работой старалась не загружать ее Ольга. Самой не пришлось лишку-то поучиться, так уж как надеялась дочке дать полное, самое высшее образование. Да вон как все повернулось.
И опять, видно, судьба вмешалась-распорядилась: в институт не прошла, зато в тот август с Витей познакомилась в городе-то. Отпуск ему пал на тот август. На два денька и приезжал всего в город к родичам. И сведи же их с Любавой случай. По всему выходит — судьба.
Взяла с нее Ольга слово, что дальше будет учиться, хоть заочно, хоть как, да и благословила. Вот теперь и крутись.
Без малого полдеревни пировало на свадьбе народу. Металась совсем опавшая за эти дни Ольга меж гостями. И приветить всех успевала, и спеть, и сплясать. Но что бы ни делала, не отдыхало ни на мгновение от тоски ее сердце: одна, одна теперь. Кончилась жизнь, кончилась… А и не жила будто, главно дело. Сколько назад ни оглядывайся, нечего, кроме работы, и вспомнить. С тридцати лет вдовеет. Да и живой был Василий, а скоро после свадьбы постыл стал. Через водку эту проклятую и опостылел.
Не забыть Ольге одного случая. Поначалу-то, как пристрастился Василий к вину, они со свекровью — жива она была еще в те поры — отваживать его пытались. И прятали эти чекушки да поллитровочки. И зелья всякого в водку подсыпали.
А один раз так обе разошлись-расхрабрились: отобрали у него бутылку какой-то сладкой, тягучей наливки — другой-то, видно, в магазине не случилось — да и выпили по очереди у него на глазах. И смех и грех! С той поры и отворотило будто Ольгу не только от наливки приторно-тягучей, а и от самого Василия.
Судили ее бабы, что не больно убивалась по нему, не причитала, не рвалась за ним в могилу. Ну да на каждый роток не накинешь платок.
Ни на что особенно-то не надеялась Ольга с той поры, но и годы не считала, не задумывалась.
А теперь вот, в эти несколько дней, иссосала-изгрызла ее тоска.
В самый разгар веселья улучила момент, выскочила в темный после праздничной избы, нежилой соседский двор, укрылась в дальнем углу его за баней, повалилась головой на прясло. И понимала, не стыдясь таких мыслей: не по дочке плачет-захлебывается, а мечты-надеи свои хоронит-отпевает.
Проводила дочку с зятем, и с той поры будто переломилась ее жизнь, под уклон пошла. Все вроде ввысь вышагивала, стремилась к чему-то, да враз и повернула вниз, под горку. Так зимой, в декабрьскую пору, дня ровно не бывает, как ни пытайся уловить его, заприметить. Только будто солнце взойдет, ленивое, к зимним делам равнодушное, только до вершин елей-сосен доползет, глядь — уже за них же и прячется. Вниз-то ему скорехонько катиться. Пока вверх ползет — это все еще утро. А как вниз заскользит — это уже вечер. Вот и получается, что дня-то зимой — как не бывало.
Приметили сельчане перемену в ней: замкнулась, посуровела их Олюшка. И одеваться стала во что придется, и платок повязывать по-старушечьи. Да объяснили такую перемену тоской по дочери: шутка ли — в одночасье укатила от матери на край света!
А дни текли за днями. И покорно волоклось за ними Ольгино житье-бытье. Работала с утра до ночи: на ферме, в огороде, на покосе — заполняла сутки, да не способна была заполнить пустоты в сердце.
В тот день Ольга была выходная и еще с вечера, валясь в постель, загадала выспаться. Ну ее, работу, всю не переделаешь! Отосплюсь! Как словом, так и делом: кое-как подоила раным-рано корову и опять в постель.
И сквозь сон услышала вдруг потюкиванье топориком: «Тюк-тюк! тюк-тюк!» И покажись ей, в дреме-то, что это дедушка во дворе стариковскую работу справляет. Колышек обтешет, прясло подправит. Потом щепочки и стружку соберет до единой, принесет бабушке на растопку, в уголок на шестке пристроит. Потом всю ограду выметет и метелочку под крышей у поленницы поставит: все у него по порядочку, и каждому «струменту» свое место.
А бабушка, раскрасневшаяся у печи, ухватами-сковородниками орудует, вот-вот скричит: «Олюшка, вставай-ка, мила дочь, лепешки подоспели, вставай, пока горяченькие, с молочком, со сметанкой…»