Ольга шла, различая в тумане знакомые еланки, повороты, сосенки да березки, и все дивилась, дивилась преображению своему. Она не могла бы объяснить, но знала: не бессонная знойная ночь преображению тому причина. Нет, совсем иное — то, что вместилось и выплеснулось в одном слове Петра: «Помоги!»
Она шла, перебирая в памяти подробности ночи. Нет, не ласки его, не объятия запомнит ее сердце. А запомнит оно, и теперь уж, знать-то, навсегда, что искал-то он в ней родное и вечное. Чувство ее сейчас было похоже на то, какое испытала она, когда кормила грудью Любушку. Голодная, захлебываясь слезами, присасывалась дочка к груди, и по всему телу Ольги разливалась блаженная радость.
И хотелось всей, без остатка перелиться в это крохотное, тобою рожденное существо. Только матери дано испытать такую великую радость бескорыстия. А не это ли и есть счастье. «Удержу! Удержу! Народно-родной ты теперь мне, Петенька!..»
— Эко! — встретила Ольгу, как только переступила она порог калитки, соседка тетка Марья. И тут вспомнила Ольга про корову. Хорошо, что уговор с теткой Марьей был: коли кто из них замешкается в пору управы со скотиной, выручать друг дружку. — Вечерошник в погребе, утрешник в подойнике, — прошла было мимо соседка.
— Судишь, тетка Марья? — одними губами спросила Ольга.
— Что мне-ка тебя судить? Я тебе не свекровушка, не золовушка. — А от самой калитки добавила:
— Десять лет ведь ты смирено жила…
— Не суди, тетка Марья, не баловство у нас, насовсем он приехал, сойдемся мы…
— Ну-к что — сходитеся! В двух-то избах — будет где разлуки играть! — повеселела вроде, вернулась. — Ладно уж, иди на ферму, процежу молоко-то и в подпол опущу, опоздаешь, гляди. Только это, шею-то прикрой-ка да сено из волос повычеши, молода!
Вспыхнула Ольга, прикрыла руками шею, кинулась в дом за платком.
— Молода! — ворчала в кути тетка Марья. — Гли, Любава вот-вот бабушкой сделает, а ей неймется, тьфу! Воистину: седина в голову, а бес… бес-то он завсегда тут как тут…
Когда Ольга возвращалась днем с фермы, Петр вырубал в ее палисаднике старую засохшую черемуху
— Видишь, — лаская ее глазами, показал на корень: свежие побеги едва проклюнулись из земли.
И, как по заказу, долго еще, весь сентябрь, стояло лето. И сено они в вёдро сметали и даже успели вывезти. И картошку посуху убрали. А уж грибов насолили — впору огромной семьище. И все ельничных.
— Добры люди и не бирали их ране-то, горечь экую, — воротила нос от Ольгиного соленья тетка Марья. — Вон, сказывают, грузди пошли. Это уж гриб так гриб, всем грибам — гриб! А то — ельнишные!
— Петя любит, — оправдывалась Ольга. — Я их в трех водах вымачиваю, нисколь не горькие…
Но и по грузди походили, и по белые, и по красноголовики.
А к тому времени, как рыжикам пойти, к заморозкам, укатил Петя, не удержала. Еще картошку копали, приметила Ольга — затосковал. Особенно один миг в память врезался. Рядом с ними копал свою картошку, не картошку — горох, Семен. Копал, копал да и скажи:
— Е-мое, твоя телега! Это называется картошка? Не-ет, с меня хватит! Поеду! Завтра же все брошу и поеду за ней! Сама, скажу, садила, сама и выкапывай горох свой!
И увидела Ольга, нет, не увидела — почуяла, как помрачнел лицом при этих словах соседа: «Поеду! Завтра же поеду!» — Петр. И работал дальше, будто подневольный. Тогда еще она приготовилась: уедет.
Чего только не наобещал он ей: и на праздники-то приезжать будет, и деньги-то слать, и письма каждый день писать — только отпусти!
Опять повязала Ольга платок до самых бровей. Да как стянешь-спеленаешь душу-то?
Когда нащупывала в почтовом ящике конверт, слабели ноги. И не было уже той радости, какую должна испытывать мать, получая письмо от дочери.
А осень пришла сразу холодная, слякотная, будто наверстывала упущенное или мстила кому-то за опоздание.
Зато зимушка не припозднилась.
Писем от Петра все не было. Как в воду канул. Ей бы рассердиться на него, скорей бы, может, забылся. Так нет же — все думы о нем: а вдруг, не ровен час, заболел? Или случай какой несчастный, непроторенными ведь дорожками ходит. И вот изводит себя, изводит. Куда, к кому кинуться, с какого конца начать розыски.