— Похороны не у вас ли? Напутала я, однако…
У женщины, открывшей дверь, плеснулся в глазах страх:
— Что вы, бог с вами…
— Дом сорок восьмой?
— Да.
— Гагарина? Улица Гагарина?
— А-а, — облегченно вздохнули за порогом, — Это напротив. Угловой дом. У нас-то — Первомайская…
Любовь Федоровна заторопилась вниз, Рванула с места «Волгу».
Во дворе углового дома действительно чувствовалось беспокойство: у одного из подъездов стояло несколько легковушек. По двое, по трое торопились в дом люди.
«С цветами все, — подумала Любовь Федоровна, — а я…»
Она загнала свою «старушку» в ряд с другими машинами, тоже пошла не очень уверенно к тому подъезду.
Двери одной квартиры были распахнуты, и кое-кто входил, большинство же топтались на площадке.
Любовь Федоровна остановилась у батареи. Рядом оказалась маленькая сухонькая старушонка.
— Не привезли еще, — заморгала старушонка, задрожали блеклые в мелких морщинках щеки.
— Я ведь его с каких пор знаю-то! Как еще по Короленко мы жили. Он у Клавушки, суседушки моей, квартировал, можно сказать, заместо сына. Ну, Потомака снесли нас, квартеры дали далеко… И он комнату получил. И опеть стали оне с Клавушкой вместе жить, в одной квартере… И я недалечко от них. Бывало, стретит меня: «Когда домой, тетя Лиза?» Это я как-то пожалилась ему: мол, сколь живу в Юго-Западе этом, а дом все там, в той избенке по Короленко, хоть и места уж того не сыскать — позастроили… А вы хто же ему будете? Будто я вас не стречала? — полюбопытствовала старушонка.
Любовь Федоровна вспомнила ее: и в ту пору, лет десять назад, такая же была глуповатая, болтливая. Прибежала тогда — заделье нашла, а самой узнать неймется, кто приехал к соседу молодому.
«А Клавдии Ивановны что-то не видно, — оглядевшись, подумала. — Уж не умерла ли?..» Только подумала так, а старушонка закивала юркой головой горестно, закивала:
— Ох, нету, нету-ка нашей Клавушки! А то бы уж поголосила над им ото всего сердца, заместо матери…
На площадке заволновались, начали застегиваться, платки поправлять:
— Привезли… привезли…
Старушонка повернулась резво, запостреливала глазами во все стороны.
— Вон, вон она! — пальцем даже указала. — Матушка! Не успели и пожить-то, не успели…
Любовь Федоровна увидела ту, которая отняла у нее Владимира. «Отняла», — так привыкла думать, хотя понимала, что напраслину возводит на соперницу. Долго ведь один он жил, квартирантом у тети Клавы. Но, пока жил один, ей казалось, что хоть и не с ней он, а все равно как бы в ее жизни. И вот женился.
Любовь Федоровна беззастенчиво разглядывала вдову. В надвинутой на лоб меховой шапочке и в темном поверх ее платке. Кружевной платок-то, богатый. Глаза полуприкрыты, губы синевой отливают.
«Без году неделю и прожили, а гляди ты — в горе…»
Вдова, словно вдруг очнувшись, увидела в подъезде людей, укорила вежливо, мягко так:
— Что же вы в дом не зашли… Что же здесь-то… А теперь вот вниз надо… Привезли… — И, ссутулившись по-старушечьи, будто покорившись неизбежному, первой стала спускаться вниз.
— Така самостоятельна женщина! — шептала старушонка. — Ох, он уж выбирал! До-олго выбирал и уж выбрал!.. — и торопилась, — Скорей, скорей, не отстать бы…
Любови же Федоровне, наоборот, наверх захотелось подняться, на самый последний этаж, переждать там, пока не уйдут из подъезда люди. Уехать отсюда. Зачем она здесь? Никому она здесь не нужна. И ей — ни к чему все это.
Но старушонка, словно приклеившаяся к ее локтю, тянула, тянула следом за всеми.
Любовь Федоровна, взглянув в окно, увидела гроб посреди двора.
— Что с тобой, милая? — засуетилась старушонка. — На-ко вот — дыхни, дыхни, — совала под нос пузырек с нашатырным спиртом. — Ишь, с лица сменилась… Да он хто тебе будет-то?
Любовь Федоровна не ответила, шла, покорившись хлюпающей носом старухе.
— Моду взяли, — причитала та, — не заносить покойника в дом! Что же экое? Что же экое? — сокрушалась она и ловко проталкивала Любовь Федоровну поближе к гробу.
Он, казалось, не изменился. Казалось, прикрыл глаза и думает напряженно. Вот только руки… Сцепленные руки он всегда закладывал за голову и мог так сидеть долго, думая о своем.
— Володюшко, Володюшко, — поскуливала старушонка. — Соседушко мой родимый… Да куда же ты собрался-наладился, сокол наш ясный…
Вдова стояла у изголовья, не голосила, не причитала.
Любовь Федоровна поняла вдруг, что не совладать ей с собой. Так лихо ей сделалось.