— Так ближе! Я знаю — здесь можно прямиком!
И они поехали покосами, с елани на елань, едва успевая огибать пни да муравьиные кучи.
А лесной мир был до краев залит голубым светом июня. Щедро раскрашена была в сине-зеленое да желто-золотое земля.
— Останови! — крикнула Люба. — Смотри!
Машина, споткнувшись, вздрогнула раз, другой, недовольно фыркнула, замерла.
Люба, установив понадежней ведро в коляске, выскочила на полянку, побежала, сбросив туфлишки, по не высохшей еще росе к островку длинноногих доцветающих медунок.
Они сидели на солнцепеке, чистили медунки, хрумкали аппетитно.
— Ну что? — сияя глазами, все напрашивался на похвалу Володя, любуясь своим изобретением — мотоциклом. — А ты не верила!
— Я верила, — серьезно ответила Люба.
— Правда? — вспыхнул он. — Ты верь, ладно? Ты всегда верь!
— Ладно, — засмеялась Люба.
Он тоже засмеялся, смущенный, потом закинул руки за голову, затих так, опершись спиной о бок сосны.
Люба проследила за его взглядом и тоже засмотрелась на два легких, как газовые косынки, облачка. С какой-то незнакомой ей печалью смотрела, как они, будто устав гоняться друг за другом, приостановились и медленно, нехотя распались на клочья, и клочья эти скоро истаяли, исчезли…
Настроение у Любы испортилось. Она вскочила, скомандовала:
— Поехали! К поезду опоздаем! Варенец закиснет!
— Ты какая-то… — пробормотал Володя.
— Какая?
— То хорошая, то…
— Плохая! Плохая!
— Нет, не плохая, а чужая сразу…
— Ладно! Разговорился! Некогда мне разговаривать-рассусоливать! Мне ведро варенцу продать надо! Тебе-то что! У тебя отец-мать! А я… Мне тоже в люди выйти охота! А на что учиться? На бабушкину пенсию? Думаешь, шибко мне глянется варенцом да сметаной торговать? А надо! Понял?
Ехали дальше молча. У осиновой-березовой рощи Люба тихонько попросила:
— Останови. Хочу побродить здесь… одна…
Володя, опустив голову, ждал терпеливо, растревоженный ее неровным, никогда не предсказуемым норовом.
— Ты плакала? — встрепенулся, когда она вышла на опушку. Кинулся к ней, сразу простив и забыв ее вспышку.
— С мамой сюда часто… по красноголовики ходили… — нахмурилась Люба.
— Не пишет? — спросил он сочувственно.
— Зачем мы ей! У нее опять любовь…
— А отец?
— Володька! — сверкнули зло ее глаза. — Если хочешь, чтобы я с тобой дружила, никогда, слышишь, ни-ког-да не спрашивай про этого алкоголика!
Он попробовал, прочно ли стоит в коляске ее ведро, накрыл чистым половичком ее ноги.
— А то — комары, — проговорил заботливо. И столько в его глазах светилось искренней жалости к ней.
— Поехали, Володечка! — пропела она.
Машина взвыла, забуксовала — только грязь из-под колес в разные стороны. И ни с места. Не рассчитал водитель, в лужу угодил.
— Эх, ты! — презрительно усмехнулась Люба и выскочила из коляски, подняла тяжеленное ведро, пошла: мол, надоел ты мне со своей техникой, сама доберусь!
Пошла да и поскользнулась: мочажина в этом месте круглое лето. С полведра пролилось варенца. И в колею, и на траву.
Охнула Люба, пала на колени, давай сгребать варенец пригоршнями. Торопится, травинки отрываются. «Ладно, из ведра потом повытаскиваю! Только бы успеть побольше собрать, пока не расплылся совсем варенец-то!..»
— Ты что это делаешь? — подошел к ней Володя. Нет чтобы помочь.
— Не видишь, что ли?
Собрала сколько можно было. Потом осторожно повытягивала травинки из густой с пенками массы, выловила комочки грязи. Завязала опять ведро марлей, подхватила пол-литровый ковшичек с травы — меру при продаже — и, не оглядываясь, заторопилась к скорому.
И долго еще по-за лесом слышала беспомощное завывание мотоцикла.
Скорый стоял несколько минут, ведро освободилось моментально.
Обратно шла той же — прямой — дорогой. Как до лесу дошагала, присела, воровато оглядевшись, пересчитала рубли, завернула в тряпицу, переложила из кармана платья в потайной, пришитый к низику.
И хорошо сделала: Володька, оказывается, торчал все на том же месте. Правда, мотоцикл уже вызволен из лужи, вон на пригорке стоит, ее, Любу, видно, дожидаючись.
Только обрадовалась было: «Ждет! Эх, ты! Володька, Володька! Куда тебе — надо мной строжиться!» — он и вышагнул из-за березы. Встал перед ней, длинный, костлявый. Она подняла глаза и остолбенела. Никогда еще не видела его таким. Нехорошо как-то сделалось внутри.
Он разлепил непослушные губы:
— Значит, это правда? Значит, ты смогла! Людям — грязь! Собрать руками грязь и продать людям! Смогла…