— Я — Гамлет! — нашла наконец нужный тон,—
Нина Игнатьевна не сдержалась, засмеялась — так нелепо выглядела девушка в роли принца. Надя сорвалась с места, кинулась в кусты. Да и налетела на бывшую свою учительницу.
— Ой! Нина Игнатьевна! Вы все видели? Ой! Не говорите, пожалуйста, никому. Засмеют! Вон про Александра Ивановича и Юлию Сергеевну уже придумали!
— Что придумали?
— Будто они в новый дом норовят. Теперь и у нас, мол, «дворянское гнездо» будет, как в любом центре, областном или районном. Понастроили, мол, руководители себе особые дома — «дворянские гнезда» и есть! А они и не думают про это! Александр Иванович, Юлия Сергеевна говорила, ни за что в благоустроенный дом не переедет, пока всех фронтовиков и вдов не обеспечит, вот!
— Не она ли тебя надоумила в лесу-то, перед соснами-березами выступать?
— Она. И книжки мне дает со стихами. И про Стрепетову дала мне один журнал прочитать. Ты, мол, на Стрепетову похожа. Артистка такая была. Душевная очень, всех жалела… И когда на сцену выходила, то в зале плакали даже… Ну, побежала я! А то дети мои проснутся, хватятся…
— Погоди, — неожиданно для себя попросила Нина Игнатьевна. — Прочитай еще про Гамлета.
— Ой! Я, когда близко, стесняюсь в образ входить. Вы отвернитесь, ладно?..
Убежала — под горку-то будто на крыльях — Надя в село, к своим спящим детям.
Поплелась к коровам Нина Игнатьевна. Что нынче за день такой? Утром проспала. Пестик под крыльцо забился, не забыть бы… А тут эта… Стрепетова… со стихами.
Ноги будто свинцом налитые — не идут, не шагают.
Опустилась Нина Игнатьевна у сосны в мягкую зелень брусничника.
Ни с того ни с сего вспомнился ей разговор с Евгенией Петровной. Еще когда Нина училась в школе, была та уже завучем. А перед весной этой пришла Евгения Петровна к ней на урок. Посидела. Вызывает.
— Ну как, — спрашивает, — Ниночка, нравится тебе твой урок? Довольна ли сама-то?
— А вы нет? — поняла сразу старуху.
— Угадала. Ведь какая у тебя тема-то была! Птицы! Простор-то какой для мечты, для фантазии! А ты: «Чтобы птицы могли летать, им надо очень часто облегчаться. Как сядут где, так облегчаются, как сядут, так облегчаются. На проводах, на крышах.» Эх, Нина, Нина… Неужели о птицах и спеть-то тебе нечего… А какой была девочкой! Выйдите, бывало, с Зиминым Сашей на сцену (вы все вели вечера-то, помнишь ли?), любо-дорого было на вас поглядеть. Куда все делось?
— Нечего! — повалилась Нина Игнатьевна головой в траву, заплакала навзрыд, не таясь ни перед лесом, ни перед собой.
очнулась и заговорила голосом Нади ее душа…
А вечером, управившись со скотиной, опять толкла в чугунной ступке плохо поддающиеся тяжелому пестику обломки кирпича.
Тук да тук! Тук да тук!
1987
Мужские голоса
Муравей муравью — друг…
Этот двор в полукружье многоэтажного дома ничем на первый взгляд не отличался от остальных в улице, в квартале да и во всем, наверно, городе.
Краешек полянки; два-три дерева; огороженная кое-как от прохожих, но открытая жителям всех этажей, начиная со второго, свалка; собаки, на поводках и бездомные; кошки, крадущиеся в траве от подъезда к подъезду.
Но не отличался этот двор от других только на первый взгляд. На самом же деле была в нем одна особинка: вот уже много месяцев покорно, безропотно, будто на привязи, стоял под окнами одной из квартир новенький «Жигуль» ярко-лимонного цвета. И каждое утро в каждой квартире, из чьих окон была видна машина, начиналось с разговоров о ней. Одним «Жигули» эти стали поводом для посильного остроумия, другим — символом однообразия и скуки жизни, третьим — предметом, о который можно было разрядить запас накопившегося раздражения.
— А она все стоит! — восклицал кто-нибудь то в одной, то в другой комнате, кухне, спальне, едва проснувшись и взглянув в окно.
— Как она гармонирует с осенней травой! — вздыхала мечтательно какая-нибудь молодящаяся пенсионерка, работающая на полставки и вкусившая радости неторопливой жизни. Не отрываясь от окна, она рассеянно опускала бигуди в кастрюлю, где уже варились рожки, и восклицала; — И отчего это так долго не желтеет нынче тополь?