Потом сами собой начали вспоминаться слова, вскользь брошенные Костиком и его матерью тетей Галей. «И он такой же! Такой же! Как я раньше этого не замечала? Не хотела просто видеть. Не могла просто представить, вообразить, что такое бывает. А ведь тетя Галя сколько раз хвастливо даже проговаривалась: „Костик у нас не гляди, что росточком не вышел, а девки к нему льнут, ох, льнут. Утром, когда проснусь, а он выпускает из своей комнаты то беленькую, то рыженькую, то брунеточку, хи-хи-хи… Говорю: женись, Костик, зачем девушек обижаешь? А он: их обидишь, как же! А зачем, мать, жениться-то? Мне и так неплохо! Хи-хи-хи… А девушка-то, поди, идет к нему да надеется… И что за мода такая нынче пошла?..“» Теперь тетигалино благодушие показалось Наташе отвратительно преступным. И отвратительными стали все эти ее хрустальные вазочки, выставленные на самых видных местах; и все эти разговоры про «фирменное» и «нефирменное». «Пошло, господи, как все пошло. И как это мама… Как мама могла… с такими… с такими. Никогда больше, никогда к ним в дом ни ногой. Отца буду на работе навещать…»
Лениво, неохотно проклевывались, прояснялись во дворе знакомые предметы. Поредевшая голова тополя. Угол соседнего дома.
А там, под окнами одной квартиры, наверно, все так же, как несколько дней назад, стоят ярко-лимонного цвета «Жигули». Как было хорошо всего несколько дней назад, пока не сдвинулись с места эти «Жигули».
Была работа. Были заботы. Жила надеждами. И вот — ничего. Будто вынули из души все нужное для светлой, чистой жизни и натолкали туда взамен чего-то… чего-то… Наташа увидела вдруг чего и, схватившись за горло, стремглав кинулась в ванную. Она увидела то, что хотела бы навсегда забыть.
Однажды они с мамой вынесли зимой на балкон мешочек с рыбой. А потом запечатали балкон и забыли о рыбе. Весной открыли его поздно. Наташа вышла и увидела этот мешочек. В нем что-то шевелилось на солнышке. Когда Наташа поняла, что в мешке, она вот так же, как сейчас, кинулась в ванную.
— Наташа! — проснулась мама. — Наташа, что с тобой? Тебе плохо?
— Да, мам! Но теперь уже легче. Что-то съела вчера несвежее.
Ей действительно стало легче. И заботы утра отодвинули в сторону ночное ее приключение. Ни одного конспекта — ужас! А вдруг на какой-нибудь урок придет завуч? Обычно так и бывает.
Собираясь на работу, она по привычке взглянула в окно: машины на обычном месте не было. И Наташа подумала: не будет больше прежнего. Никогда не будет так, как было. Все сдвинулось в ее жизни. Все переиначилось. И она сама — не та. С этого вот, сегодняшнего утра — не та.
— Я пошла, мам!
Сумка, нагруженная тетрадями, не казалась тяжелой.
— Надо идти, мам! Пора!
— Хорошо, дочка! — откликнулась мама — А тетради по математике я проверю, не беспокойся!
— Не надо, мама, я — сама!
Она вошла в класс, и ученики, обычно шумные, неуемные, заняли свои места у парт, притихли, настороженные, словно почувствовали в своей учительнице перемену.
Саша Сергеев тоже стоял на месте и большими грустно-сочувствующими глазами спрашивал ее о чем-то. «Опять, наверно, проблемы с бабочкой, — подумала Наталья Юрьевна. — Странно… И он сегодня на месте, не опоздал. А-а-а, ведь с этого дня все пойдет иначе. Вот и началось это „по-другому“».
На этот раз учительница ошиблась: с бабочкой Сашиной все было в порядке. Она наконец уснула, как он верил. Сложила плотно свои красивые крылышки и уснула. Тогда Саша застелил дно спичечного коробка мягкой тряпочкой и осторожно перенес невесомую бабочку в эту постельку.
Сегодня его мучило другое. Об этом другом ему необходимо было поговорить с Натальей Юрьевной.
И когда прозвенел звонок с последнего урока, он забрался под парту.
— У тебя опять карандаши рассыпались? — спросила без улыбки Наталья Юрьевна.
— Да. Но я уже их сейчас соберу, — и поглядывал из-под парты, все ли ушли из класса.
— Ну, зачем я тебе сегодня понадобилась? — спросила учительница. И Саша вскинул на нее печальные свои глаза и опустил голову.
— Я обманул вас вчера…
— Только вчера? — усмехнулась она. — По-моему, ты очень склонен, как твой папа вчера выразился, фантазировать.