— Попей-ка, — подошла как ни в чем не бывало бабка Липа, протянула кринку с молоком. — Любишь ведь ты козье-то…
Дрогнуло сердце Анны от жалости к ней. «Эх, бабка Липа, бабка Липа, куда же я от тебя уеду? И ты одна, и у меня ведь никого роднее тебя нету… Господи, — поймала себя, — да о чем это я? Поехала… С печи на полати… Знал бы Митя…»
— Не серчай уж на старуху, сую нос куда не следует, — слышала сквозь думы бормотание бабки Липы. — Я ведь от любови к тебе: што, мол, скажу подруженьке своей на том-то свете, бабке твоей, Степанидушке, царство ей небесное…
Прошуршала по гальке мелкого дна речки машина, груженная старыми пнями. Будто огромная корзина с грибами, уложенными, ножками кверху, покачивался кузов. Мудрено укладывались корнями наружу пни: без единой веревки, а по любой дороге вези — не обронишь.
— Смолокурка-то вроде в другой стороне, — проворчала бабка Липа. Молчала и Анна.
— Опять на этом берегу прохлаждаешься? — взглянул Дмитрий на жену. Но не до этого, видать, ему было: прямо к избушке прошагал. Деловито обошел кругом, обухом топора по бревнышкам постукал, выслушал каждое. Разворошил лопатой завалинку, головой покачал: насквозь дыры.
— Ты что это, Митрий, высматриваешь? — первой опомнилась бабка Липа. — Уж не порушить ли надумал избенку-то?
— На баню все грозится раскатать ее, — объяснила Анна, присела на крылечко, сразу будто устав от всех работ, какие успела сегодня переделать.
— На баню? — вскинулась бабка Липа. — А не жалко?
— Чо ее жалеть-то? Гниль одна, — сказал Дмитрий, скосил глаза на транзистор, ухмыльнулся.
— Сам ты гниль, — обиделась за избу старуха. — Она ишо тебя переживет.
Дмитрий на вышку полез — смотреть так смотреть. На пыльном чердаке налетел на что-то громоздкое, чертыхнулся:
— Барахла-то допотопного, хоть в музей: прялки-самопрялки…
— Митрий, — вприщур посмотрела вверх бабка Липа, — это ить покойницы Степаниды самопряха-то. Спустил бы ты ее мне-ка…
— Самопряха, самопряха, — ворчал сверху Дмитрий. — Летом прясть вздумала,
— Подай, — сказала Анна,
— На, держи!
Бабка Липа пристроила на завалинку Тришу, осторожно приняла точеную самопряху, крутнула колесико, обрадовалась, как старой знакомой:
— Вот спасибо-то! Подруженьки ведь моей Степаниды самопряха-то! Память последняя! Вот спасибо!
— Спасибо! — проворчал Дмитрий, слезая с чердака. — Медом потом отдашь!
Бабка Липа даже рот открыла — не ожидала такого оборота.
— Да шутит он, шутит, баба Липа, — вспыхнула от стыда за мужа Анна.
— Другой-то, нормальный-то мужик, за пол-литру нето сторговался бы, а этот! — не могла успокоиться бабка Липа. — Жадён, ну и жаден! Весь в деда, царек!
— Ну, поехали, что ли! — крикнул Анне из кабины Дмитрий.
— Пешком я, езжай! — не сдвинулась с места Анна.
— Во-от, во-от! Дома у тебя дел нету! Снесу избушку, так и знай!
Рванула машина с места. Молчали обе, сидя на крылечке. Бабка Липа машинально на педаль, самопряхи нажимала: крутилось ее колесико. «Передаем арии из оперетт», — трудился неутомимо транзистор Триша.
— Эх, Триша, Триша, к концу, видно, подходит моя оперетта…
И засеменила старуха к избе своей, в одной руке транзистор, в другой — самопряха.
А и дома не могла места найти: все Дмитрий из ума не шел. Да, правду, видно, говорят: яблочко от яблоньки… Деда Царьком величали, так он кулак был, одним словом — алимент. И ко внуку то же прозвание, знать-то, неспроста прильнуло. А дед — сколь вредный был человек! Достукался! Сослали! Где погинул, никто не знает. За Артемия Иванова и выслали. Активист был первый Артемий-то. Вот Царек на него злобу и затаил. Начинил порохом полено и все выжидал, годов без малого десять, когда соседка, жена Артемия, за сухонькими дровишками прибежит. Ходились уж друг ко дружке, забыли вроде про все. И дождался. Да только Артемий-то дока был. Взглянул на полено: что, мол, трещина какая подозрительная? Догадался! Расщепил полено, а там порох! Он к жене: где взяла? Там-то и там-то. Ну, и загремел Царек! «Эх, Анна, Анна, проглядела я тебя. И что скажу на том-то свете подруженьке Степаниде…»
Долго еще сидела Анна на крылечке. Потом обошла кругом обреченную свою избушку, заглянула в старческие глаза-окошки. Как живую, хотелось Анне приласкать избу, прижаться к теплому родному боку. На нижнем бревне стены заметила вдруг капли голубой краски. И вспомнилась Анне мать. А и сохранился-то в памяти всего один теплый весенний день. В красках видела его Анна. Небо голубое с белыми облаками. Подсиненная вода в речке. Сизый лес вдали. И мама красит наличники да ставни в голубое. Анна сидит на зеленой траве, кукушку передразнивает. Та скажет: «Ку-ку», и маленькая Аня в ответ: «Ку-ку!»