Смеется мать, слушая этот переклик, говорит птице-скиталице:
— Не кукуй, кукушечка, не признакамливайся! Не ровня мы тебе, не подруженьки!
Потом подводит Анну к окошкам:
— Глянь-ка!
От щетки на завалинку, пока она красила, голубые капли нападали, расцвели на земле незабудками,
— Цветочки! — догадывается Анна.
Радуется мать понятливости дочери, обнимает ее, целует, оставляя на лице горько-соленое: видно, знала — последняя это ее весна…
Наверно, и об этом забыла бы Анна — уж очень мала была. Да однажды весной, лет уж двенадцать тогда ей было, высаживала на завалинку цветы, голубые капли на нижнем бревне стены увидела. И вспомнился тот день, да так ясно, будто вчера все было. Убежала тогда Анна в лес, подальше от людей. Запоздало плакала о матери, теперь уже видя ее, ощущая на губах горько-соленое… В те дни и натакалась корешками заняться.
А было так: часто убегала она в то время в лес. Присядет у сосны, затаится в траве-чащобе и, будто слово по слогам, складывает-восстанавливает в памяти тот весенний день. И ничего, бывало, вокруг себя не видела. Один раз не заметила, как на страшное место набрела: прошел, видно, когда-то бурелом полосой, повыворачивал с корнями деревья. Потом земля с них повыветрела, обнажились диковинные лесовики да чудища.
Будто глаза прорезались у Анны. На другой день пришла на то место с пилкой. Долго обходила корни, всматривалась. Да так увлеклась! Как свободная минутка выдастся, она опять над корешками своими затаится — колдует…
…Голубеют незабудками капли на стене избушки, не смыли их снега-дожди.
«А не дам раскатывать домишко! — недобро подумала Анна о муже. — Ни за что не дам!..»
Иногда до своего участка Анна доезжала на машине мужа, если по пути было. Сегодня, как проезжали мимо старого дома, ухмыльнулся Дмитрий:
— Убралась, значит, с покосом, управилась?
— Управилась, — в тон ему ответила Анна, радуясь, что успели мальчишки, сгребли сено, перетаскали к бабке Липе.
— По миру с тобой пойдешь! Другие в дом норовят, а она все из дому, все из дому!
Молчала Анна.
— А на баню там наберется, — кивнув на оставшуюся позади избушку, сказал Дмитрий.
— Далась тебе эта баня! Заладил: то же да по тому же! — отвернулась Анна.
— Да там все углы светятся! И верхний венец совсем сгнил!
— Пускай!
— Пускай! А на баню где я бревна возьму!
— Купи!
— На купило кошка наступила! Ты думаешь, дом мне даром обошелся? В копеечку стал! Где деньги-то?
— В чулане на полке, в твоей старой шапке…
— Раскопала?
— Ты же знаешь, — строго сказала Анна, — мне все равно: где у тебя деньги, сколько…
— Да уж знаю, соришь ими без оглядки!
— …Пыль с полки смахивала, шапка упала. Хоть бы в сберкассу относил.
— В сберкассу! Кабы в городе! А здесь — пойдут один за другим: дай взаймы да без отдачи!
— Для кого стараешься, Митя, деньги-то по шапкам раскладываешь? У нас ведь с тобой не семеро по лавкам: ты да я да мы с тобой, — печально сказала Анна.
— Нюськ, — сразу сник, жалобно как-то позвал Дмитрий. — Нюськ, не переживай! — обнял ее, рулил одной рукой. — Понесешь еще, молодые ведь мы. Ты не помни про то: хотел сперва справиться, потом ребятню заводить. Все ведь бабы через это проходят, думал, и с тобой — ничего…
Рассердилась на себя Анна: зачем упрекнула Дмитрия, ведь сама виновата, что не сохранила дитя. И что она за жизнь себе устроила: какой краешек ни задень, все обида выпорхнет. Что ж, так и будет жить да обиды копить? Да и ему, Дмитрию, нелегко ведь с ней, если на его-то сторону стать. Нет, надо что-то делать…
Успокоила работа. Ходила от сосны к сосне, писала на стволах буквы-ижицы, и будто делили сосны меж собой ее тоску-кручину, Знала она, чем и вечером займется.
Над самым обрывом недалеко от делянки росла сосна. А прямо под сосной причудливо высунулся из земли корень, рядом с тонкими стволами черемухового куста. Давно она приглядела этот корень. Вот дошел черед до него.
Она привязала один конец бечевки к сосне, подергала, крепко ли. Екнуло сердце: крутизна такая, что обнесло голову. Все-таки спустилась вниз по обрыву. Вырезала корень, подняла голову и увидела Дмитрия. Ждал он молча, а в глазах — страх. «За меня ведь боится, за меня». Отсюда, из пропасти, Дмитрий вдруг показался одиноким, несчастным, уже брошенным ею. Жалостью окатило сердце. А он, не шелохнувшись, ждал, пока она выберется, словно боялся, что от любого его движения может лопнуть веревка или ухнуть с берега, не выдержать сосна. А потом отвязал веревку, хлестнул Анну в сердцах и, не давая обидеться, обнял, прижал к себе всю, приподнял, понес от дороги.