— Тольша, наверно! — обрадовался старик. — Не забыл, сынок!
Опережая хозяина, кто-то ключом открывал дверь.
— Ой, вы дома? Как хорошо! А я испугалась, думала, нет вас! — услышала Анна женский голос.
Петр Иванович, будто чего-то испугавшись, пятился в комнату.
— Деда! — кинулся ему на шею внук. — А мы уже завтра полетим! На настоящем самолете! Правда же, папа?
— Да, попрощаться мы к вам, — смутилась вдруг женщина и внимательно посмотрела на Анну.
В дверях, не решаясь шагнуть дальше, топтался рослый мужчина. Анна подумала, что это и есть сын Петра Ивановича, «Тольша», но старик вдруг резко сказал новоявленной гостье:
— Быстрехонько ты — «папа»! Проходите, чего в дверях стоять!
…За столом сидели как на поминках. Анна, чтобы найти себе применение, рисовала мальчишке на салфетке.
— Вот какая у нас получилась кошечка!
— Это не кошечка, это кот!
— Почему? — растерялась она.
— Потому что у него усы!
Анна засмеялась, оглянувшись на остальных. Но все по-прежнему молчали.
— Ну, что ж, — сказал наконец, наполняя рюмки, Петр Иванович, — горько!
Елена, так звали его бывшую невестку, вскочила и вышла в другую комнату. Чтобы не мешать мужскому разговору, Анна выскользнула следом за ней.
Елена стояла перед картиной, висящей в нежилой комнате, и, не отрываясь, смотрела, словно сквозь стену.
— Это тоже мой папа! — показал на картину Сережа. — И мама.
Подумал и добавил:
— А меня почему-то тогда не было…
С акварели насмешливо смотрел на Анну совершенно живой человек. Стоял он по колено в траве среди каких-то незнакомых Анне желтых цветов. И почему-то у рояля. На крышке рояля не в вазе, а в фужере эти же желтые цветы, переломившиеся в стеблях и уронившие головки на черную поверхность. Здесь же в вазе осенние листья. За роялем, словно сотканная из облаков, стояла Елена. И не то она стояла у дерева, не то держала это дерево, как букет. А за всем этим то ли облака и миражи из них, то ли настоящая деревня…
— Нравится? — усмехнулась Елена, заметив, с каким вниманием рассматривает Анна картину,
— Да. Только… Все как-то…
— Вот именно! И наша жизнь с ним была вот таким сплошным сюрреализмом!
Весь остаток этого вечера Сережа не сходил с колен деда. У Анны вчуже сжималось сердце. Когда наконец наступило время прощания, Петр Иванович прижал внука к себе, сказал:
— Сергея не отдам!
— Да вы не думайте, мальчику будет хорошо, я обещаю вам, — топтался возле старика Сережин отчим.
— Не пугайте ребенка! — прикрикнула на свекра Елена, вырывая из его рук сына.
— Деда! — тянулся к нему мальчик.
— Елена, — жалобно вдруг попросил Петр Иванович. — Оставь Сережу, Устроишься, сам потом привезу. Оставь!
— До свиданья, папа! — торопливо чмокнула его в щеку Елена. Хлопнула дверь. Об Анне они даже не вспомнили.
Петра Ивановича будто подменили. Укутанный пледом, лежал он на диване, постаревший, с потухшими глазами.
— За дочь почитал. Ни словом, ни делом не обидел ни разу…
— Нельзя вам, Петр Иванович! — не знала, как помочь старику, Анна.
— Как в дом вошла, так все — фыр, фыр! Ведь полюбится же сатана лучше ясного сокола! А он способный у нас был, Тольша, говорили даже — талантливый. Только никак на свое натакаться не мог, все искал, искал… А ей, вишь, ждать надоело. С ее благословения и халтурить он приспособился. Вот и сейчас где-то в районе ресторан расписывает. А не его это дело. Поначалу артачился, потом втянулся. И пошло и поехало… Когда, говорят, на улице непогода, домой пойдешь. А когда дома непогодь — куда деваться? Вот и приспособился по области мотаться. И опять нехорош стал: дома не живет! А-а! — махнул рукой с отчаянием.
Анна подала лекарство, не отходила от старика:
— Может, «скорую» вызвать?
— Отлежусь, не впервой.
Он опустился на подушки — устал, а не высказал всего-то, что накипело на сердце:
— Не смог я чего-то с ним, с Тольшей-то… Старуха покойница баловала, последний он у нас, заскребышек. А я все строил, ковал! «Мы кузнецы, и дух наш молод!» Газетчики рулевым все величали, капитаном. Мол, внизу кузница, что твой океан гудит, а Ливандов наверху — рулевой! Рулевой… что скажу сыну: не уберег внука, Сереженьку… — потянуло наконец старика в сон. — И ты устраивайся, Аннушка, в его комнате. Там, правда, черт ногу сломит… любит он там все по-своему…
Он с живым интересом и со счастливой снисходительностью здорового человека смотрел с акварели. Рука его уверенно держала кисть. Он словно стоял у холста и только на минуту оторвался, чтобы взглянуть на Анну, вошедшую в комнату, да и засмотрелся на нее…