Опять — Глобин!
— А что же у вас техника-то под открытым небом? Раньше — понятно: машин-то было — раз-два, и обчелся. А теперь… Не жалко?
— Жалко… Как не жалко, — нахмурился очкарик. — Да куда деться-то? Не у нас одних… Там, — поднял палец вверх, — никак, видно, не договорятся. Лучше бы машин чуток поменьше выпускали — все равно людей не хватает, простаивают, а выделили бы средства на машинные дворы. Не задерживаются у нас специалисты: то в Сельэнерго бегут, то в ПМК, то еще куда — пятидневка всем нужна. Ну, ничего — мы тоже скоро на пятидневку перейдем!
— А здесь отрегулируем зажигание, — закончил Юрий осмотр очередной машины.
— Теперь отрегулируем! — оптимистически сверкнул очками инженер.
Увлекся работой Юрий, не заметил, как день пролетел. Устал с непривычки: ломило спину, пальцы разбухли, казалось. А еще больше устала душа: столько вспомнилось под небушком этого старого, пропахшего потом машин двора. Вон там, в его укромном уголке, разыскала однажды Юрия разгневанная Шура:
— Юрка! Так и знала! Ты с ума сошел? Завтра экзамен по русскому, а ты! Имей в виду — я тебе шпаргалить не дам! — И она, прикрыв голову сорванным тут же листком лопуха и устроившись на пружинящем, горячем, как железная печка, сиденье старой сенокосилки, начала читать ему вслух учебник по русскому языку — сдавали за восьмой класс. Он тогда собирал из всего бросового, можно сказать, из металлолома, свою первую настоящую машину — маленький грузовичок. Работа спорилась, и Шура ему ни капельки не мешала. Наоборот, сколько он помнил себя, тихая радость, умиротворение, покой охватывали его неизменно, если рядом с ним находилась Шура. Вот и тогда… Грелись безмятежно на июньском солнце молодые лопухи… Повизгивала пила в столярке: готовясь к сенокосу, наращивали там борта машин. Стрекотали в траве за забором кузнечики. И откуда-то, словно из глубины высокого летнего неба, доносился уставший голос Шуры: «Наречие — это неизменяемая часть речи, которая…»
И он, забывшийся за любимой работой, отрешенно ловил голос, не узнавая слов.
«Юрка! Опять не слушаешь! Я же вижу!» — «Да слышу, слышу, читай, читай!» — откликался он миролюбиво. «Читай, читай — нашел няньку», — ворчала она и краснела густо, смущаясь его откровенно счастливых синих, как вот это небушко, глаз…
Здесь же, в этом же дворе, пережил Юрий и свое первое настоящее горе.
Засиделся как-то летом допоздна: самостоятельно, без чьей-либо помощи пытался старую полуторку отремонтировать. И когда уже совсем стемнело, въехала вдруг во двор брезентушка отца. Только хотел он кинуться к отцу, как услышал тихий девичий смех. Из машины вышла учетчица. Юрий узнал ее сразу.
— Валя! Подожди! — это был голос отца.
Девушка повернулась на голос и вдруг обняла отца.
И отец, его отец (Юре показалось тогда, что все это во сне), отец тоже обнял ее, и они стояли так долго-долго.
Всю ночь проплакал он тогда на сеновале, зло нашептывая: «Предатель! Изменщик! Ненавижу!»
— Ох, и эксплуататор все же я! — воскликнул инженер-очкарик. — Совсем, гляжу, замаял гостя!
Возвращались в село вместе. Очкарик что-то говорил, объяснял Юрию, но он плохо слушал: шел и словно нес в себе давно забытое чувство радости от хорошо прожитого дня, от того, что так пригодился он тут! Может, может он еще потрудиться другим на зависть, себе в утеху…
— Хорошо, значит, отдыхаешь? — встретил его улыбкой отец. — До мозолей на руках? А в Воронино ведь хотел?
— Успею. Сергей, инженер ваш, просил на АИСТ заглянуть, что-то у него там не ладится…
— Ему только поддайся, Сергею нашему, — засмеялся Петр Иванович.
— Мне мои мальчишки все уши прожужжали: твой брат только посмотрит на машину и все про нее знает! — улыбалась Юрию Лена. — Ну, мужики, руки мыть и ужинать! — и подставила тазик отцу.
— Да я, Ленок, однако, начну вставать помаленьку.
Переглянулись тревожно мать с дочерью, а Юрий подошел к отцу, и отец, опершись о его плечо, встал.
В Воронино Юрий пошел только через несколько дней.
Вышел за село и невольно залюбовался: дорога вела его по пригорку, а внизу отдыхала в зелени речка, словно и не торопилась отсюда никуда, словно пряталась в зарослях тальников от мальчишек, которые, казалось, так и не уходят с поляны берега — все играют день и ночь в шаровки. Поглядел на них Юрий, позавидовал — дальше пошел.
послышалось вдруг разудалое пение, и из-за речного поворота, из-за кустов ивняка выбрел и сам этот «молодой казак». Шел он посреди речки прямо в одежде, высоко поднимая ноги, и орал вовсю, повторяя одни и те же строчки.