Мальчишки резко разделились на две команды, смотрели враждебно друг на друга.
— Гости! — пискнул один из них. — Рассветовские это! Повадились каждый вечер! Не ихний самолет! Пускай свой заимеют!
— Я те покажу — свой-чужой! А ну — рассветовские! Карабкайся в эту телегу! Ну!
Рассветовские кинулись к ступеням, толкая друг друга, заторопились в самолет, И вот уже выглядывали, счастливые, из его окошечек.
Задумался, глядя на них, Глобин, завесил рыжими бровями глаза.
— Вот тебе и весь сказ, — ласково это у него получилось. — Ты думаешь, им важно, как я добыл этот аэроплан? Ни черта им это не важно! Оне запомнят, как игрались в нем, как летать мечтали. Ну и меня, может, заоднем спомнит кто. Памятник можно сказать, при жизни это мне…
«Ну и тщеславие у тебя, товарищ Глобин, — усмехнулся Юрий. — Величиной с этот самолет!..»
Назад, в совхоз «Рассвет», ехали молча. А там ждала Юрия беда. У ворот стояла машина «скорой помощи». Медсестра Танечка, ни на кого не глядя, отваживалась с отцом. Валентина Андреевна и Лена поехали с ним до районной больницы. Юрию места в «скорой помощи» не хватило, и он кинулся к «Ниве» Глобина.
Тот сидел, уронив руки на руль, ничего, казалось, вокруг не замечая. Даже странно было видеть его в такой позе.
— Все! — сказал он в пространство. — Сгорел мужик! И какой мужик!
— Что вы его хороните! — крикнул Юрий.
— Знаешь, какие у нас с ним, да и у всех хлеборобов, главные враги, — будто не слышал Глобин отчаяния в голосе Юрия. — Враги наши — всю жизнь — шаблон да овсюг! С овсюгом еще можно совладать, а вот шаблон… Я смог, а Петро — нет. Я-то смог… А какой ценой? — вдруг гаркнул Глобин. — Кто-нибудь думал когда-нибудь: а Глобину-то каково? — И не успел Юрий попросить подвезти его до района, как рванул Глобин с места свою «Ниву», помчал так в свое царство-оазис, что, казалось, опрокинется где-нибудь на повороте…
У постели больного дежурили по очереди Валентина Андреевна, Лена, Юрий.
Однажды, когда дежурил Юрий, отец открыл глаза, сказал так, словно все продолжал спорить с Глобиным:
— Нельзя, понимаешь, нельзя ценой совести. Ничего нельзя этой ценой… если вперед думать… — И опять будто уснул.
Вошла нянечка, зашептала Юрию:
— Там, уже какой день, к вашему-то отцу гражданин один рвется. Я ему — нельзя, а он опять — идет и идет…
— Пускай войдет, — открыл глаза Петр Иванович. — Лучше ведь мне уже.
Гражданином оказался, узнал его Юрий, тот потрепанный жизнью мужичонка, который рассказывал в автобусе про черта и бабу, кто из них хитрей.
— Тихо, Валя, тихо, — шел он по палате на цыпочках и сам себе приказывал. — Тихо, Валя, тихо… Петр Иваныч, доброго тебе здоровья! А это — я, Валя…
— Валентин! — слабо, но обрадованно улыбнулся больной. — Явился?
— Явился, Петр Иваныч, явился. Совесть заела! Клянусь тебе — навовсе вернулся! Валя добра не забывает! Пришел вот сказать тебе: Валя добра не забывает! Как узнал, что ты захворал, так сказал себе: все, Валя, погулял — пора за работу! — смахнул он слезу. — Ограду, какую в прошлом своем постыдном сжег, поставил, дров запас. Вот скоро сам увидишь — Валя врать не любит. Жениться наладился…
— Ну? — не поверил Петр Иванович.
— Точно! А хошь — расскажу тебе, как баба черта провела? Похохочешь — вся хворь с тебя… — Но увидел знаки Юрия, мол, закругляйся, попятился к двери. — Ну, пока, Петр Иваныч, до свиданьица! Тихо, Валя, тихо…
Оживились глаза отца.
— Ох, Валя, Валя! Вернулся! Молодец, — рассказывал Юрию. — Смолоду с придурью мужик: мол, деревню перерос, до города не дорос — давай пить. Жена ушла за другого, он драться. Угодил в тюрьму. Вернулся с год назад — и ко мне: Петр Иваныч, помоги! Дай человеку душу отвести! Возьми на работу, но сперва, мол, отпуск оформи — душа воли просит! Выдали ему отпускные, а он — фьють! Только его и видали! И вот вернулся! Прикатил! А я, ты знаешь, верил почему-то, — радовался отец, как мальчишка. — Верить, Юрик, людям надо, так легче и им, и самому.
— Ты бы отдохнул, отец, — положил Юрий свою ладонь на исхудалую руку отца.
— Отдохну, сынок, — пожал он руку сына. — Отдохну… Сказать тебе хочу, пока нет наших женщин… Не встать мне, однако, сынок…
— Ну что ты, батя…
— Ничего, Юрик, ничего: пожил… Годки-то мои ведь все почти полегли, а я пожил… И поработал на своем веку… Удачи были и ошибки… Но одним я доволен, Юрик: людей любил… любил людей… Сколько колен на моих глазах выросло, поднялось. Уходили на чужу сторону — переживал. Возвращались — радовался… С таких ведь вот лет — на твоих глазах… Как родные… Вот и Валя вернулся… Отдадут хозяйство Глобину — вот что обидно… что еще хочу сказать тебе, Юрик: не повторяй моей судьбы…