Сначала ему было неловко в чужой, незнакомой компании. И этих улыбающихся чему-то своему, тайному глаз неловко. Но принимали его так просто да хлебосольно, что скоро он освоился, особенно после двух-трех тостов.
Тосты говорил тот синеглазый развеселый ага-человек, — видно, всегдашним был в их кругу тамадой.
— Над морем летают белые чайки — так выпьем-ага за званье хозяйки! — громко призывал он, наполняя стаканы не чем-нибудь, удивлялся Георгий, а коньяком да кубинским ромом.
Женщинам все наливали из высоких с медалями бутылок, в изобилии красовавшихся на столе.
Пивали и они с Танькой сухие вина, а тут все были марочные, ему неведомые. Наметанный глаз Георгия сразу приметил: в достатке живут люди, ох, и в достатке! Мебель в доме дорогая. Ковры кругом. А хрусталя, посуды — и на столе, и полки серванта ломятся. И одеты все с иголочки да во все модное. На мужчинах костюмчики, рубашки, каких Георгий по большому блату в своем городе купить не может. Про женщин и говорить нечего: все в платьях купонной ткани, сшитых по-современному— до полу. Танька подметки рвет — достать себе такое платье не может. Да и туфельки на всех узконосые, с ремешками да переплетами. «Вот живут люди! Вот тебе и сельские!»
— Над морем летают-ага голодные чайки! Оценим, друзья, искусство хозяйки! — не унимался тамада.
И на столе появлялось новое блюдо — запеченные до коричневой хрустящей корочки куры. Так можно запечь только в русской печи. Их разламывали руками, и они исходили запашистым аппетитным паром; бараньи, тоже с пылу с жару, котлеты; горой уложенные на блюде розовощекие пирожки с грибами, с осердием.
Праздновали, понял Георгий, по случаю присуждения хозяйке дома звания заслуженной учительницы. Она, виновница торжества, еще довольно моложавая, стройная черноглазая женщина, и здесь держалась по-учительски строго. Вот встала, оказавшись на полголовы выше своего улыбчивого мужа, и Георгию показалось — сейчас он услышит: «Тема нашего урока…»
Но она улыбнулась белозубо, сказала неожиданно озорно:
— Над морем летят белокрылые чайки! Слово дайте хозяйке!
Все захлопали, засмеялись.
— Давай-ага, Максимовна, говори! — разрешил тамада и заторопился наполнить всем бокалы.
— Дорогие мои! — начала торжественно Светлана Максимовна. — В этот очень большой для меня день мне хочется обратиться к вам словами поэта: «Друзья мои! Прекрасен наш союз!» И это не просто подвернувшаяся к случаю цитата! Вы лучше меня знаете — это так и есть: наш союз прекрасен! Дружба наша испытана! Двадцать лет я с вами, в нашей родной Серебрянке. А ведь ехала я после института сюда только на три года, чтоб отработать и уехать домой. Вот Леночка, — улыбнулась она той женщине, которая все поглядывала на Георгия. — Вот Леночка знает, как я тогда всего боялась. Приехала я в район, дело к вечеру. Автобусы не ходили. Куда кинуться, где искать эту Серебрянку? И тут подходит ко мне девчушка с косичками: «Чего плачешь? — Как мне не плакать, говорю, так и так! — Не реви! Счас попутку поймаем!» Как сиротку, приютила меня тогда моя Леночка. А я ничегошеньки не умею, целыми ночами только, бывало, и сижу над тетрадками да планами. Она меня и накормит, и приголубит. Разве забудешь такое?
А как меня приветил тогда Валентин Петрович! Парторг он тогда у нас был, — улыбнулась она тамаде. — И все вы, мои дорогие друзья и коллеги, помогали мне. И вот я здесь, никуда не уехала и село наше считаю своей настоящей родиной! А когда слышу песню «Деревенька моя деревянная», плачу светлыми слезами, хоть наше село давно не деревянная деревенька.
И сегодня я поднимаю бокал за всех вас: за тебя, моя дорогая Лена! За тебя, дорогой Валентин Петрович! За тебя! За тебя!
— А за меня-а? — обиженно-игриво протянул ее улыбчивый муж.
— Коленька! — обвила она свободной рукой шею мужа, прижалась щекой к его щеке. — Милый ты мой!
У Георгия даже горло вдруг перехватило, на глаза навернулись слезы — так это у нее получилось нежно, от души.
А та, Лена, так и сторожит, так и ждет, когда он посмотрит в ее сторону. «Вот ты какой! — будто сказали ее глаза. — Я все-о вижу, все-о про тебя знаю!» И он поднял свою рюмку, кивнул ей благодарно, мол, за тебя! И так вдруг хорошо ему стало. Если выразиться по-старинному — отрадно. И захотелось, не скупясь, сказать всем этим людям, пригревшим его, что-то этакое, от всей души. Но кроме этого слова — «хорошо», полнее всего выражающего его состояние, ничего не приходило в голову, и он говорил и говорил одно и то же всем соседям по застолью:
— Хорошо у вас!