Не отставала от него и Даниловна. Ни у кого в деревне раньше, чем у нее, дыма из трубы не увидишь.
Сергеевна, соседка и подруженька., как-то нарочно обскакать ее наладилась. «Ден пять, — потом рассказывала, — на это потратила. С вечера дрова в печь закладывала, растопку из смолья припасала — ничего не вышло». С легкой ее руки и прозвали с тех пор Даниловну раноставкой. Раноставка да раноставка…
Вот и ребятишки такие же неугомонные росли. Кто его знает, говорят, фамилии неспроста людям давались, а кто чего стоил. Они вот — Скориковы. У многих в деревне настоящую-то фамилию забывают, по-иному непременно величают, по-улишному. А их — все Скориковы… Вспомнилось тут Даниловне, как пришло время Катюшке в школу поступать. Ох, как она боялась: вдруг, мол, не в сестру да брата удалась, — а ну как фамилию опозорю, на отлично не вытяну…
…За нескончаемыми этими думами не заметила Даниловна, как миновала поскотину, Малое Болотце и к покосу своему выбрела. От росы, от ночной прохлады скошенная вчера трава ожила: бодрились зонтики кашки, свежо вплетались в валки сизые клевера. И позавчерашняя кошенина была волглая, значит, до полудня нечего с граблями делать, надо косить.
Литовку Даниловна оставляла на березе, на одном и том же крепком ее суку. Придумал вешать литовки на березу эту Андрей в то первое их сенокосное лето. Сказать невозможно, сколь хорошо было то лето… И ровно ничего не изменилось с той поры на их покосе. Так же сужалась елань, перехватывалась в одном месте двумя колками. Разросся только погуще боярышник. А за перехватом открывалась все та же поляна. Теперь эта поляна уже не ее, не Даниловны, покос. Давно отказалась, хватит и одной еланки руки надсадить.
У этой березки Андрей и поставил тогда шалаш… Ничего не изменилось на их покосе. Только жизнь прошла…
Потом литовку отца на сук березы стал вешать Федор. Потом подоспела и Валентинина пора. Да и Катюшка успела вместе со старшими пострадовать. Вон все три зарубки от литовок не затянуло еще на коре. А теперь давно уже оставалась на березе после покосного дня одна литовка.
Что-то толкнуло сегодня Даниловну — присмотрелась к старинной своей подружке: никак стареть начала ты, матушка? На гладком да стройном прежде комле будто жилы натруженные вздулись, потемнели. Задубела кожа, собралась в тяжелые морщины.
Постарел и дом Даниловны, разломился надвое и одной своей половиной с палисадником у окошек выдвинулся на дорогу. Будто подслеповатая старушка, смотрит эта половина избы вдаль и держит у ног корзину с цветами — ждет кого-то. Но пустынна улица — разгар лета.
Притомилась от зноя рябина, опустила гроздья слегка загорелых ягод. Забились под лопухи куры, подремывают.
Но вот заспешил от дома к дому почтарь Ефремыч. Изба-старушка будто встрепенулась, караулит глазами-окошками: подойдет не подойдет и к ее калитке?
— Кко-кко-кко! — заворчали сквозь сон куры, ленясь, однако, пошевелиться.
— Ох-хо-хо! — сказал им в ответ почтарь Ефремыч. — С каждым днем тяжелеет моя сумочка, хошь и адресатов не больно-то густо!
Шлепнулся конверт в ящик у калитки, прибодрилась изба-старушка, повеселели глаза-окошки, на солнышко засмотрелись, не прижмуриваясь.
Донимал полуденный безветренный зной. Надвинув па самые брови платок, сгребала Даниловна подоспевшую позавчерашнюю кошенину, радовалась душистой ее свежести — ни разу не попала под дождь — и жевала, жевала простенький какой-то мотив, иные слова песни выговаривая, иные пропуская. Так поют за любой работой простые добрые женщины: шьют ли, грядку ли пропалывают. Злые не поют. А добрые, даже если и обижены чем, даже в горе, поют, не прислушиваясь, о чем песня. Скатывая сено, пела вот так и Даниловна. А как останавливалась — платок ли поправить, кисточку ли костянки сорвать, кисленьким побаловаться, — так и песне отдых случался. И тогда становились слышными еле уловимые шорохи леса. Казалось, сама тишина обволакивала Даниловну, и она, боясь нарушить ее, замирала, опершись о грабли, превращаясь в частицу этой опушки, этого леса, этого раскаленного неба. О чем думалось в такие минуты? Да уж, видно, опять о прошлом. Это ведь в молодости не терпится вперед заглянуть, на будущее загадать. А пожилого человека все назад тянет обернуться. Вот и перебирает листок за листком жизнь свою.