Когда схлынул жар и выросли, удлинились тени, она опять косила. Словно безо всяких усилий подрезала литовка густую траву — так отработанны и четки были движения Даниловны: скупилась растрачивать силы — немало еще покосных дней впереди.
А вечером уж как письму радовалась! Прямо на крылечке и присела, чтоб поскорее прочитать. Конверт вскрывала осторожно, не оторвать бы ненароком слово какое от письма-то. Не обошлось и без слез. Сдернула платок с головы, то и дело промокала им глаза, вглядываясь в строчки. Потом успокоилась, опустила руку с письмом на колени, сидела так, глядя перед собой, и разглаживались светлые морщины, будто нарочно проведенные на загорелом ее лице.
Весь вечер с письмом не расставалась. Даже когда корову доила, умудрилась: одной рукой к вымени, другую в фартук за конвертом. Чиркала в подойник молоком, а глаза в буквы, выписанные уверенной рукой сына. От радости будто сил прибавилось: бегала молодо от шестка к столу. Процедила молоко, бойко в подпол кринки с вечерошником опустила.
— Што посумерничать не выйдешь? — остановилась у распахнутых створок окна соседка.
— Ох, Сергеевна, некогда мне, поди, сегодня сумерничать-то!
— Никак письмо получила? — увидела Сергеевна конверт на столе. — Да не ото всех ли разом — аж в лице переменилась, прыгаешь?
— От Федора.
— Так не выйдешь?
— Да нет уж, Сергеевна…
— Отписывать станешь?
— Отписывать…
— Ну-ну, кланяйся Федору-то…
И ведь уж пошла было, нет, вернулась, не утерпела, брякнула:
— Чем писать, приехал бы да помог матери! Так и пропиши! Мол, неча уж Лариски-то бояться! Укатали сивку круты горки! Не страшна боле! Мол, пристроилась с суразенком своим!
Неровная была старуха Сергеевна. В деревне не шибко-то с ней якшались: кого хошь при случае отбреет. Одна Даниловна и уживалась с ней. А и то пообиделась на соседку, аж молоко сплеснула, как кринку на залавок ставила:
— Знаешь ведь, работа у него такая — горячая! А летом-то и вовсе не вырваться! Уходют которые летом-то из цеху, не выносят. Все на их, на основных-то рабочих, и держится! Пошто ты эдак-то, Сергеевна?
— По то! — не унималась подружка. — У них ни летом, ни зимой для матерей время нету, у окаянных!
И все же не потушила радости в душе Даниловны соседка. «Отписывать» детям было ее главным и любимым делом.
Достала три листа хорошей, лощеной бумаги, три конверта на скатерти разложила. В шкапчике деревянную крашеную ручку нашла с пером номер восемьдесят шесть. Капнула из самовара в непроливашку. Уж потом за столом устроилась поудобнее. Писала не торопясь, шевелила губами от напряжения. Иногда отрывалась от листка, всматривалась во что-то, одной ей ведомое. И то посмеется, то всплакнет, пока пишет. Не одна она в эти минуты, не одна. К радости мутью примешивалась поднятая со дна души горечь. «Эх, Лариса, Лариса!»
Только подумала, а она и легка на помине:
— Здравствуйте, мама!
— Ну, здравствуй, уж, — поджала было Даниловна губы, да не смогла неприступность-то свою перед ней показывать — любила, за дочь почитала. Сумела Лариса с первого дня улестить ее чем-то, все мама да мама. Выросла-то в детдоме. И ведь уж какая виноватая перед ней, перед Федором, а нет у Даниловны сердца к бывшей снохе. Не надивятся в деревне: мать с дочерью иные так не живут, как бывшая свекровь с бывшей невесткой.
Как случилась вся эта катавасия, Лариса учиться кинулась. Она в город, Федор в другой. От себя спасались. Потом-то, попозже, Лариса назад прикатила, на заочное перевелась. Как придет, бывало, время на экзамены ей ехать, она Мишутку-то к Даниловне. А тот — баба Таня да баба Таня. Как людям не дивиться: суразенка к бывшей свекрови подкидывает, а та и принимает его, будто внучонка!
…Даниловна отложила письмо, телевизор включила.
— С работы, ли чо ли? — спросила гостью: усталая та была, мокрое платье облепило колени.
— Да корова у Прудниковых в овсы ушла, объелась, еле отходили.
Ветврачом работала Лариса. Хорошо управлялась. По всей округе одна такая. Нет-нет да увезут куда-нибудь в другой колхоз делу помочь. Толковая, да бог счастья не дал.
— А Мишутка с кем же?
— С отцом на покос выпросился, сенаж у озера закладывают…
«С отцом», — подумала Даниловна, а вслух и скажи:
— Што не родишь Алешке сына, обидно ему, поди, с чужим-то?
Сказала и опомнилась: «Что я ляпнула-то? Как Сергеевна, стала, господи прости…»
Лариса обиды не выказала, только глаза сузились до щелочек.
«Ведь уже не молода, вон седина стала пробиваться, а красива же ты у нас, Лариса», — подумала горделиво Даниловна.