— Что невесело глядишь, соседка? — окликнул ее однорукий пастух дядя Иван и смачно щелкнул кнутом — Нинки, Тамарки, Наташки! А ну, от пошенички — кругом аррш!
Коровы послушно повернули от края поля к речке. Екатерина Сергеевна засмеялась невольно, с удовольствием сходя с полевой дороги на травянистый целик. На сапогах, однако, с полпуда грязи.
— Что это ты их, дядя Иван, девичьими именами-то кличешь? Наташки, Нинки…
— А у их метриков нету: которы Наташкины — те, значит, Наташки, которы Нинкины — те Нинки, которы Тамаркины, те Тамарки. Откликаются. Черкни-ка мне, раз случилась коло меня.
Закурил, сощурился на неистощимое небо:
— Поливат!
— Будь оно… — начала было Екатерина Сергеевна.
— Погоди ругаться соседка, — остановил ее дядя Иван. — А ты вот что… ты бы завела свой «Запорожец», «чирушку»-то свою, да и сгоняла бы в город к Егору: он ведь мастак был придумывать всякие разные штуки при таком вот положении…
Будто хлестнул он ее словами этими: сдвинула донельзя брови, стиснуло обидой сердце. Не сдержалась, выпалила:
— Дался он вам нынче — Егор да Егор! Сами с усами! — зашагала к деревне.
— Ишь, взъерепенилась! — кричал ей вслед дядя Иван. — Не пондравился ей совет мой! Гляди, что творится, а она в обиду! Горда больно! Рази в тако ненастье об себе думы? Хлебушок спасать надо! Он, хлебушок-от, не ждет!
Екатерина Сергеевна не оборачивалась, мол, скрипи, скрипи, а у меня своя дорога.
— Во-от! Во-от! Сама и есть! И мужики-то коло тебя не удерживаются — больно уж сама!
Такое стерпеть не смогла. К месту приросла от слов таких.
— Эх, дядя Иван, — устало это у нее сказалось, с горчинкой. — И не совестно тебе: ведь ты-то уж не баба — языком молоть. Это тем до сих пор сладко кости мои перемывать, а ты-то… Эх!
— А помене бы об себе пеклась! — не урезонили старика ее слова. — Настасья вон совсем плоха. А для тебя ее будто и нет на свете! Как и для того варнака! Живет себе в городу своем, в ус не дует! А старухе, может, край пришел!
И он вгорячах выдернул из-за голенища сапога недопитую четвертинку, поболтал, будто это бутылка с кефиром, допил, размахнулся — хотел швырнуть пустую посудину в речку.
— Мму-у! — посмотрела на него укоризненно корова.
Засунул опять за голенище. И погрозил освободившейся наконец единственной рукой ненастному небу:
— У-у, разъязви тебя в погодку!
«Во-он в чем дело! — думала, входя в улицу, Екатерина Сергеевна. — С мамашей неладно. Во-от почему напустился-то он на меня нынче. Надо будет забежать к ней…»
На планерке выяснилось, что жатки к двум «Нивам» так и не нашлись.
— Что же вы, Екатерина Сергеевна, — устало упрекнул ее директор. — Позвоните хотя бы…
— Да уж сколько раз звонила, — вздернулась она опять. — Говорят, по ошибке в другое хозяйство отправили, обещали найти…
— Обещанного три года ждут, — обронил кто-то некстати.
— Да поеду! Сама сегодня же поеду! — сверкнули обидой глаза Екатерины Сергеевны.
Директор посмотрел на нее удивленно:
— Хорошо, — согласился миролюбиво. — Поезжайте… Все равно уж… вон что с погодой…
И как только поняла, что действительно сядет за руль своей «чирушки», так почему-то прозвали ее «Запорожец», и покатит в город, так вдруг затомилось сердце, словно в предчувствии чего-то для него неизбежного, «неминучего».
Вывела в ограду из-под крыши машину, выхлопала чехлы, протерла стекла, подкачала заднее колесо — покатила.
«Покатила» — не совсем, правда, то слово: дорога до главного тракта-асфальта не радовала. Но «Запорожец» ее, подаренный ей когда-то на ВДНХ как лучшей трактористке, ловко объезжал нырки да канавинки.
Уж когда порядочно отъехала, вспомнила, что хотела ведь к бабке Настасье забежать. «Ладно, — подумала, — возьму да заеду к Николаю, хоть привет ей от сыночка привезу…»
И засмеялась, озорничая: «А и к Егору, однако, заскочу! Смотр своим разлюбезным устрою!»
Подумала так-то и уже приготовилась по привычке: вот сейчас пронзит ее болью, стиснет горло, застелят слезы глаза. Нет, не болит, не плачется.
Неутомимо работают, шуршат по стеклу «дворники», мелькают мимо измокшие, истосковавшиеся по теплу, по солнцу деревья. Не плачется.
А ведь совсем недавно, проводив Вадика в армию, весь день катала она на своей «чирушке» по городу, по всем его закоулочкам, в надежде: вдруг встретит где того, отца Вадика, вдруг узнает его, несмотря на расстояние почти в двадцать лет. Он, только он нужен ей был в тот горький, невозможный день. Ночью выревелась — и дальше жить. Сколько же она всего-то слез пролила из-за первой своей любви, — ведрами мерить — не вымерить.