Даже покойницу Гланю не оплакивал он так, как их, своих безоглядно-бесстрашных мальчишек. Никогда не забыть ему тот день, когда не удалось им бежать из лагеря. Четыре петли на виселице… Серега… Алеша… Демка… Их безумные глаза, обращенные к нему, старшему, не по званию старшему — по возрасту, по жизненному опыту. От боли за них, от отчаяния, от гнева, казалось, лопнет, не выдержит сердце. Со связанными руками рванулся вперед, лбом сбил фрица, сапогом двинул другого. Алеша, Серега, Демка ринулись за ним, на пули. Последнее, что увидел: рвал ветер пустые петли виселицы…
Утром, глядя, как собирается на обычном месте пьяная компания, спросил вдруг:
— А что, ребята, нет ли среди вас Алеши, Сереги либо паренька по имени Демка? — И всмотрелся в лицо каждого, будто угадать пытаясь.
— Ну, я — Серега, — буркнул недовольно один.
— И Демка имеется, а что? — откликнулся другой.
— Демка? — обрадовался старик.
— А что?
— Да имя-то больно редкостное! Стало быть, Серега, — вглядывался он в лицо парня, — А ты — Демка? — И пошел к воротам, бормоча: — Серега… Демка… Алеши, стало быть нет…
— Да что надо-то? — спросили его вслед. Старик не откликнулся.
— Что ему надо-то от нас? — всполошились Серега да Демка.
— Да что вы! — успокоил их, наливая в стакан бурой жидкости, дружок. — Может, сыновьев так зовут, вот он и…
Стояла пора сенокоса. И хоть здесь, в пригородном поселке, сенокос не главное для людей дело, но все же особенный запах скошенных трав долетал из лесу к окраинным домам. Или это только чудилось Ивану Григорьевичу.
И так ему захотелось помахать литовкой, посшибать маленько. Нашел под навесом ржавую, еще тех хозяев, косу, отбил ее с горем пополам, вышел за ворота.
«Может, хоть собаку к зиме заведу, будет ей подстилка», — подумалось неожиданно. Ни теленка, ни ягненка, ни поросенка зять с дочкой держать не велят — запах, вишь, нехороший будет. «А собака — это хорошо. Лопоухонького такого псишку. И чтоб не злой был, а так, для обчения…»
Только приноровился было, прошел рядок-другой, прямо тут, от ворот недалеко, — окликнули его:
— Дед, а дед! Вынеси какую-нибудь банку!
Воткнул острием в землю литовку, пошел на зов.
У ворот стоял незнакомый парень, высокий, в крыльцах широкий. Глаза острые, серые, а брови черные и как у девушки — волосок к волоску. Голова стриженая. А на веках — вот чудно — что-то написано. Как бывает у шахтеров — темные точечки, пыль угольная навсегда в кожу въедается. А у этого не пыль — буковки какие-то выколоны. Иван Григорьевич даже поморщился: ведь без глаз можно было остаться!
— Ну, что, дед, рот разинул? На, читай, а то, гляжу, к месту прирос! — и парень прикрыл глаза. «Мать», — прочитал старик на одном веке, — «тюрьма», — на другом.
— Ну, а банку ты мне вынесешь?
«Видно, тот самый Витек вернулся», — подумал старик и протянул ему пол-литровую банку.
— И тебе не стыдно, старый ты хрыч? — напустился вдруг на него тот.
— Чего? — не понял старик.
— Стакана жалко?
— Ты же просил банку.
— Вот твоя банка! и жахнул ее о столб ворот.
Старик молча протянул ему стакан, пригляделся, что будет дальше.
— Мытый? — осмотрел парень стакан. Старик опять смолчал, только смотрел на гостенька непрошеного все пристальней: фордыбачит парень или в самом деле такой.
— Я такой! — будто угадав мысли старика, пригрозил парень. — Меня здесь все знают, так что прошу иметь в виду!
— Посмотрим по бёрду — не будет ли блезён! строго сказал старик.
— Что? — взвизгнул, подскочив к нему, парень. — Повтори, старая развалина!
— По-смот-рим по бёр-ду — не бу-дет ли бле-зён! — четко, по слогам сказал старик и, не обращая больше внимания на чернобрового витязя с наколками на веках, взялся за литовку.
— Эй, Витек! Это же дядя Ваня, мы же тебе говорили! — окликнули парня из компании. — Это же новый хозяин, чего ты лезешь в бутылку?
Но Витек еще долго, видно, «лез в бутылку». Пока косил старик, пока работал в саду и в огороде, все слышал, как то и дело уговаривали его, урезонивали дружки:
— Ну, Витек, ну что ты, в самом деле, Витек! На выпей, Витек!
Слушая их заискивающие голоса, понимал старик: вожак вернулся в компанию, не совладать ему с таким. «Посмотрим по бёрду — не будет ли блезён!» — тут же родилось в нем сопротивление.
Переданная словно по наследству, от деда к отцу, от отца ему, Ивану Григорьевичу, поговорка эта, молодым теперь непонятная, будто волшебной силой обладала. Скажет ее Иван Григорьевич сопернику и сразу берет над ним верх. Оттого, видно, что редко он говорит, молчит больше, и вся сила характера в этих нескольких старинных словах выплескивается. Покойница Гланя, бывало, бледнела даже, как позволял он себе рубануть ее словами этими, покорялась безропотно, глотая обиду, отводя ненужную им обоим ссору. Разумная была сердцем его Гланя.