— А я… а я, — не терпелось Алке про себя рассказать. — А я, помнишь, Витек, как я плясала, когда Любку Шевцову играла? Эх, музыку бы счас! — вскочила она неожиданно легко для ее полнеющей, рыхлой фигуры. Голова Витька ткнулась затылком в траву.
— Инну, тты! — разозлился он и пнул коляску. Вскрикнул Алик, не ожидавший такого толчка и не успевший задержать коляску. Заплакал ребенок, закричала Алка, кинувшись за коляской. Коляску остановили. Алка склонилась над ребенком, заплакала.
— Эх, парень! Ничего ты не толкуешь в жизни, парень! — сказал Витьку старик. — Такая тебе парочка досталась, а ты! Эх, все испортил. Ладная было беседа у нас получалась, а ты… Испортил все…
— Я испортил — ты наладишь! — что-то вдруг придумал Витек. — Она тебя развлекала, душу перед тобой наизнанку выворачивала, теперь ты давай развлекай мою любимую жену! А ну — покажи ей свою «березку»! Вот на этом пригорочке, чтоб повыше, повиднее!
Очнулись дремавшие выпивохи, хлопали глазами, не понимая, что затеивается.
— Ну, давай, дед, не тяни!
— Витек, — простонала Алка. — Витек…
— Да ты что, парень? — усмехнулся старик, — Я уже лет двадцать, как не занимаюсь этим боле, так, к слову пришлось.
— Не занимался, так займешься! — загорелись глаза Витька хищно.
— Сказал — не буду! — отрезал старик и пошел было обиженно к дому.
— Нет, будешь! — схватил его за руку Витек.
— Посмотрим по бёрду — не будет ли блезён! — отчеканил ему в лицо старик и рванулся. Но Витек схватил его в охапку и подтащил к возвышению.
— Витек, Витек! — стали окружать их окончательно пришедшие в себя дружки.
— Витек! — металась среди них Алка. — Не надо!
— Надо! — закрыл он им рты. — Мне надо! Хочу посмотреть «березку»! Ясно?
И старик почувствовал, что оторвался от земли. Одно мгновение было томительно-приятным, как когда-то во сне, когда он еще видел сны, в которых летал. Но только одно мгновение. В следующее вся тяжесть тела хлынула к горлу, к сердцу, надавила на него больно, и оно затрепыхало в груди. Старик задыхался, шарил руками по траве, по камешкам, ища опоры. И скоро почувствовал, что никакая опора ему больше не нужна. Витек привязал его, притянул ремнем за ноги к сосне. Пытаясь хлебнуть побольше воздуха, старик задергался, рубашка сползла на голову, закрыв от него белый свет.
«О-ох!» — услышал он в тот же миг испуганный вздох. Люди замерли вокруг него в немом изумлении: на оголенной груди старика багровела пятиконечная звезда.
— Дедушка! — закричал Алик. — Отпустите дедушку!
— Алеша… Серега… Демка… — простонал старик, теряя сознание.
И двое кинулись к нему, осторожно уложили у сосны. Плакал Алик. Скулил, облизывая руки старика Рыжик.
— Он же умирает! — догадался кто-то.
Алка, бросив ребенка в коляску, побежала к телефонной будке.
— Дед, ты что дед? — топтался возле него побелевший Витек. — Я ж пошутил, дед! Ты же сам говорил — «березка»…
— Уйди, ггад, убью! — сказал ему, стиснув зубы, Демка.
— Скрройся, сволочь! — поддержал друга Серега.
Пока старик лежал в больнице, Рыжика зять кому-то отдал. Он так говорил. Но старик не верил. Он догадывался: зять отвез его на машине куда-нибудь подальше и выпустил, как это сделали уже те, первые хозяева собаки.
Целыми днями старик сидел сутуло у ворот на лавочке — дочь велела ему больше дышать сосновым воздухом — и смотрел тусклыми глазами на рыжие перья папоротника, на рыжие, уже облетающие листья берез. Даже сосны повыгорели и тоже порыжели.
Часто старик видел во сне Рыжика: как он бегает по лесу, бегает и исчезает вдруг, сливается со всем рыжим в этом лесу.
— Да, сдал наш старик, — услышал он однажды разговор зятя с дочкой. — Ты бы намекнула ему о завещании. Дом-то ведь наш, а оформлен на него, вдруг… кто его знает, что может случиться.
— Ой, да ты что! — всхлипнула дочь, — Я ведь у него одна, так и так дом наш. Не могу я сказать ему об этом, жалко мне его…
— Ну, смотри, — нервничал зять.
«Надо уж успокоить их, написать уж завещание, все равно уж», — думал безразлично, глядя на рыжую осень, старик.