«Просто мальчик с собакой», – подумал он.
Пес этот вышел из леса в середине июня, отощавший и ободранный, его шкура была сплошь усеяна колючими шариками репейника, а через морду тянулась глубокая царапина. Робинсон лежал в гостевой спальне (он терпеть не мог спать в кровати, которую они делили с Дианой), не в силах заснуть от горя и тоски, понимая, что он всё ближе и ближе к тому, чтобы просто сдаться и прекратить всё это. Он бы назвал такой поступок трусливым еще неделей раньше, но с тех пор он признал несколько неоспоримых фактов. Боль – не унять. Горе – никуда не денется. И, само собой, его жизнь в любом случае не будет слишком долгой. Достаточно было учуять запах разлагающихся в лесу животных, чтобы это понять.
Он услышал шум, и сначала подумал, что это человек. Или медведь, привлеченный запахом пищи. Но генератор тогда еще работал, и включились реагирующие на движение фонари, которые освещали подъездную дорожку, так что, когда он выглянул в окно, то разглядел маленькую серую собачонку, которая время от времени скреблась в дверь, а потом снова усаживалась на крыльцо. Когда Робинсон открыл дверь, собака попятилась, прижав уши и подогнув хвост.
– Тебе лучше войти, – сказал Робинзон. – Если ты не чуешь, куда нужно идти, просто возьми пример с этих чертовых комаров.
Он налил собаке в миску воды, которую она яростно вылакала, а потом открыл банку консервированной солонины Пруденс, которую она сожрала в пять или шесть огромных глотков. Когда собака поела, Робинсон погладил ее, надеясь, что она не укусит. Вместо этого собака лизнула его руку.
– Ты – Гэндальф, – сказал Робинсон. – Гэндальф серый. – И разрыдался. Он пытался сказать себе, что смешон, но это было вовсе не так. Собака ведь, в конце концов, живое существо. Он больше не был в доме один.
– Как поживает твой мотоцикл? – поинтересовался Тимлин.
Они только что открыли по второй банке пива. После того как Робинсон прикончит свою, ему и Гэндальфу предстояла двухмильная прогулка обратно домой. Он не хотел засиживаться слишком долго; с наступлением сумерек полчища комаров выходили на тропу войны.
«Если Тимлин прав, – подумал он, – вместо праведников землю унаследуют кровососы. Ну, то есть, если они найдут, чью кровь сосать».
– Аккумулятор сдох, – ответил он Тимлину. И добавил: – Моя жена заставила меня поклясться, что я продам байк, когда мне исполнится пятьдесят. Она говорила, что после пятидесяти реакция человека сильно замедляется, и в этом возрасте уже опасно садиться за руль.
– И когда тебе исполнится пятьдесят?
– В следующем году, – сказал Робинсон. И захохотал, осознав абсурдность сказанного.
– Я потерял зуб этим утром, – сказал Тимлин. – Может, это ничего и не значит в моем возрасте, но...
– Кровь в унитазе была?
Тимлин – профессор в отставке, который вплоть до прошлого года продолжал вести семинар по американской истории в Принстоне – рассказывал ему, что это – один из первых признаков обширного лучевого поражения, а он много знал об этом, гораздо больше, чем Робинсон. То, что Робинсон знал, так это что его жена и дочь были в Бостоне пятого июня, когда бурные мирные переговоры в Женеве закончились ядерной вспышкой, и что они всё еще были в Бостоне на следующий день, когда мир покончил с собой. На месте Восточного побережья, от Хартфорда до Майами, сейчас в основном дымился оплавленный шлак.
– Предпочитаю сослаться на Пятую поправку[4], – ответил Тимлин. – А вот и пес. Лучше осмотри его лапы – он слегка прихрамывает. Похоже, что болит левая задняя.
Но они не нашли заноз в лапах Гэндальфа, и на этот раз, когда Тимлин мягко потянул за шерсть, клок с собачьей задницы легко отделился. Гэндальф, казалось, этого вовсе не почувствовал.
– Не слишком-то хорошо, – заметил Тимлин.
– Может, чесотка, – предположил Робинсон. – Или стресс. Собаки часто теряют шерсть, когда нервничают, ты же знаешь.
4
Тимлин имеет в виду Пятую поправку к Конституции США, которая гласит, что лицо, обвиняемое в совершении преступления, «не должно принуждаться свидетельствовать против себя».